Он задумчиво посмотрел в окно, на теплую, звездную летнюю ночь.

— Сосредоточение армии — хорошая мера, — продолжал он, — в этом сказывается наша твердая воля не подчиняться безусловно; хорошо и то, что король уезжает: это облегчит переговоры. Ну, я думаю, — произнес он бодрее, — что в Берлине призадумаются и будут рады‑радешеньки нейтралитету. Мы теперь вынуждены поступать именно так. В Вене нас не могут ничем попрекнуть — и когда Австрия победит…

Радостная улыбка озарила его черты, и в воображении рисовались отрадные картины будущего.

Часы на письменном столе звонко пробили двенадцать.

— Князь Изенбург! — доложил вошедший камердинер.

— Теперь, так поздно? — удивился Платен и быстро двинулся навстречу прусскому послу, который серьезно и неторопливо миновал отворенные настежь двери.

— Что вы скажете нам хорошего в такой поздний час? — спросил граф.

— Не знаю, могу ли я сказать что‑либо хорошее, — отвечал князь, маленький, худенький человек лет пятидесяти, с тонкими, изящными чертами лица и маленькими, черными усиками, устремляя свои черные глаза с печальным и вопросительным выражением на Платена. — Во‑первых, — продолжал он, — я попрошу вашего ответа на ноту, переданную мною сегодня утром, который мне предписано сообщить до вечера сегодняшнего дня. Вы видите, — показал посол, вынимая часы, — что я оттягивал как мог, но уже двенадцать часов, день кончен.

— Любезный князь, — сказал граф Платен, — я вашу ноту тотчас же передал королю, и ответ в настоящую минуту у Его Величества. Я жду его с минуты на минуту и не сомневаюсь, что мы придем к обоюдному соглашению.

Изенбург слегка тряхнул головой.

— Если ответ еще у Его Величества, то вы должны его знать и я вынужден, — он сделал ударение на этом слове, — просить вас настоятельно сообщить мне его содержание. Если предложение принято, уполномочены ли вы заключить предложенный союз?

— Вы согласитесь с тем, — отвечал граф Платен, — что крепко связующие трактаты, так же как преобразовательные реформы союза, требуют обсуждения и времени.

— Настоятельнейше прошу вас, граф, — сказал посол, — дайте мне сперва на один пункт положительный ответ — я не имею полномочий входить в рассуждения: принял король союз или нет?

— Нет, — произнес граф Платен нерешительно, — но…

— В таком случае я вам объявляю войну! — торжественно возвестил князь Изенбург.

Граф Платен пристально посмотрел ему в лицо.

— Но, мой любезный князь… — начал было он.

— Вы поймете, — прервал его князь Изенбург, — что мне после только что сделанного заявления ничего больше не остается, как выразить мое глубокое личное сожаление о том, что наши многолетние отношения, о которых я всегда буду вспоминать с удовольствием, должны возыметь такой печальный исход. Прощайте же и сохраните обо мне, так же как я о вас, дружеское воспоминание!

Посланник подал графу Платену руку, которую тот взял машинально, и, прежде чем министр успел прийти в себя от изумления, оставил комнату.

Немного погодя к графу пришел Мединг и застал еще не оправившимся от недавней сцены. Секретарь передал министру приказание короля отправляться в Геттинген, а тот сообщил про объявление войны.

— Разве вы все еще сомневались в этом исходе? — осведомился Мединг.

— Я считал его невозможным! — воскликнул Платен. — И надеюсь, что в Геттингене можно будет еще кое‑что устроить.

— Ничего нельзя устроить, а надо как можно скорее отправляться в Южную Германию! — сказал Мединг и ушел к генералу Брандису.

Бекманн прибыл в Ганновер с берлинским курьерским поездом и, к большой досаде, узнал, что без того уже сильно задержавшееся путешествие может быть продолжено только после того, как будут отправлены различные военные поезда.

Было два часа ночи.

С неудовольствием вышел он на дебаркадер, зябко кутаясь в дорожный плащ, закурил сигару и стал смотреть на суетливую беготню железнодорожной прислуги.

Вдруг к самому парапету подъехал поезд, составленный из небольшого числа вагонов, посреди которых бросался в глаза большой королевский вагон, украшенный короной.

— Что это значит? — спросил Бекманн у одного из суетившихся кондукторов.

— Король уезжает в Геттинген, — отвечал тот и бросился дальше.

Бекманн подошел к королевскому вагону и начал его рассматривать.

— Стало быть, правда, — сказал он, — что король уезжает. Но это не похоже на бегство: солдаты, по крайней мере, вовсе не обнаруживают стремления отступать.

Дебаркадер, несмотря на ранний час, все более и более наполнялся людьми, которые в молчаливом ожидании поглядывали на королевский вагон.

Наконец отворились большие двери королевской залы, в которой видны были генералы, министры, придворные чины, Лекс и Мединг.

Все в серьезном безмолвии расступились перед королем, направлявшимся к выходу на дебаркадер. Король был в генеральском мундире и опирался на руку кронпринца в мундире гвардейских гусар. За ним следовали флигель‑адъютанты Геймбрух и Кольрауш и капитан граф Ведель.

Король простился со всеми собравшимися на проводы, к некоторым обратился с несколькими милостивыми словами и некоторым подал руку.

Главный директор железной дороги подошел доложить, что поезд готов.

Король и кронпринц направились к открытым дверцам вагона.

Все головы обнажились, и глухой ропот пронесся по собравшейся толпе.

За королем последовала его свита. Толпа теснее пододвинулась к вагонам.

Георг V показался в окне, высунулся из него и произнес своим громким, чистым голосом:

— Отправляясь в армию, чтобы отвратить несправедливое нападение, я говорю горожанам моей столицы: до свидания! Королеву и принцесс поручаю вашей защите, они разделят вашу участь. Господь с вами и с нашим правым делом!

— Да здравствует король! — крикнула толпа. — До свиданья! До свиданья! Да благословит Бог Ваше Величество! — Замахали платки, и шляпы высоко поднялись на воздух.

В первом ряду стоял Бекманн, слезы блестели в его глазах, он высоко поднял свою шляпу, и голос его громко присоединился к всеобщему пожеланию, которым ганноверцы провожали своего уезжающего короля.

Поезд медленно тронулся, локомотив засвистел, быстрее задвигались колеса, еще громкий возглас: «До свиданья!» — и король выехал из столицы.

Медленно удалились генералы и придворные, медленно и молча разбрелась толпа, и Бекманн снова задумчиво зашагал по дебаркадеру.

«Tiens, tiens! — думал он. — Voila le revers de la medaille[73]. Чего только эта война не разрушит! Как глубоко врежется она в человеческую жизнь в ее высших и низших слоях! Великие события лежат на лоне грядущих дней, да. И много слез — даже мои глаза увлажнились при виде этого прощанья короля со своим народом. Ну, чему быть, того не миновать, отдельные личности ничего изменить не могут — судьба выше всех нас!»