В представлении Канта излишне суровое и излишне мягкое наказание в равной мере нарушали принцип справедливости[172].

Такие рассуждения совершенно понятны, логичны, рациональны – но в этом-то и дело. Снова и снова вспоминаются слова Руссо: «Сердце ропщет». Все вроде бы правильно в этих рассуждениях о гангренозной ноге, которую необходимо отрезать, чтобы спасти целое – безопасность общества и всех остальных его членов. Но человек-то не нога. В том, наверное, и заключается суть института помилования, что оно в какой-то мере противоречит рациональным рассуждениям.

Даже сегодня, когда понятие помилования прописано в законодательстве многих стран, нормы права определяют, кто имеет право даровать его и как должна проходить эта процедура, но не вопрос о том, за что можно, а за что нельзя миловать. Это должен решить сам милующий.

Особенно хорошо это видно на примере Средних веков, когда государь мог проявить милосердие, не сверяя свои действия с парламентом или правительством – просто следуя собственному желанию. Понятно, что в каждом конкретном случае это желание могло вызываться не столько милосердностью, сколько самыми разнообразными обстоятельствами: политическими или дипломатическими соображениями, желанием завоевать популярность… Но в любом случае помилование преступников являло собой проявление милосердия – совершенно особое действие, которое трудно даже назвать в полной мере юридическим. В этом и слабость помилования: в четкие юридические нормы оно никак не укладывается – хочу милую, хочу не милую. Но в этом же и его великая сила: преодолеть суровые рамки – и простить.

Наивное и вроде бы даже смешное предложение Толстого, умолявшего Александра III не просто помиловать убийц, но и отправить их в Америку (может, еще и талоны на усиленное питание в дорогу выдать?), кажется очень и очень странным. Но вообще-то, никто никогда не проверял, насколько оно ДЕЙСТВИТЕЛЬНО смешно и наивно, – по той простой причине, что никому, кроме Толстого, не приходило в голову так обойтись с террористами. Или почти никому.

В те же страшные недели после убийства Александра II блистательный философ Владимир Соловьев сначала в своей лекции на Высших женских курсах, где он преподавал, ясно заявил, что с помощью террора и убийства справедливое общество на земле установить невозможно. А через две недели – 28 марта, в последний день процесса над народовольцами – Владимир Соловьев выступил с публичной лекцией, в которой обратился к царю с тем же призывом, что и Толстой, разве что не предлагая отправить цареубийц в Америку. Судя по записям слушателей, он сказал следующее:

На лекции разразился скандал: часть зала возмущалась, часть восхищалась услышанным. Соловьева стали предупреждать, что его могут уволить из Петербургского университета и отправить в ссылку. В результате он написал письмо царю, где еще раз сформулировал свою мысль: «…настоящее тягостное время дает русскому Царю небывалую прежде возможность заявить силу христианского начала всепрощения и тем совершить величайший нравственный подвиг, который поднимет власть Его на недосягаемую высоту и на незыблемом основании утвердит Его державу. Милуя врагов своей власти, вопреки всем расчетам и соображениям земной мудрости, Царь станет на высоту сверхчеловеческую и самим делом покажет божественное значение Царской власти, покажет, что в нем живет высшая духовная сила всего русского народа, потому что во всем этом народе не найдется ни одного человека, который мог бы совершить больше этого подвига»[174].

И снова странные, восторженные, совершенно нерациональные слова, противоречащие логике развития событий… Но мы знаем, что рациональная логика, которая все сильнее раскручивала колесо насилия – то со стороны власти, то со стороны революционеров, – в конце концов привела к кровавой катастрофе.

Кто знает, если бы в 1881 году Александр III поступил странно и наивно, может быть, через 37 лет его сын, невестка и внуки не стали бы жертвами куда более подлых и жестоких террористов? Но это так, просто предположение…

Так и слышу голоса тех, кто на все лады восклицает: «Да с чего Соловьев решил, что русский народ жаждет помилования, ищет милосердия? Да у нас же все такие жестокие, все только и хотят казней, и ждут их, и требуют возвращения смертных приговоров». И действительно, вспомним жителей Саратова, чуть не линчевавших убийцу маленькой Лизы[175], вспомним многочисленные ток-шоу, участники которых говорят о необходимости куда более жесткого отношения к преступникам.

Когда-то один хороший учитель истории сказал: «Когда я слышу слово "все", это сразу вызывает у меня сомнение». Говорить о том, что «весь народ» жаждет крови, так же странно, как и утверждать, что «весь народ» проникнут христианским чувством милосердия. И полтора века назад, и сегодня повсюду есть люди, которые думают и так, и этак. На самом-то деле никто не изучал «народное мнение» по этому поводу и не производил подсчетов. Просто в какие-то эпохи преобладала склонность к милосердию, а в какие-то нет. Владимир Соловьев призывал царя к милости, а почти полтора столетия спустя другой Владимир кричал о «ядерной пыли», в которую надо превратить врагов России[176]. В каждом из этих случаев трудно измерить воздействие произнесенных слов, но, безусловно, слова и дела, этими словами порожденные, не проходят бесследно.