– Ну да, как я и сказал, дать им то, чего они добиваются! В любом случае я с вами не согласен. Наша нынешняя позиция вполне защитима, если только мы будем держаться вместе. Ее прикрывает железная стена закона. Мы просто говорим: «Семь судей рассмотрели все свидетельства. Они пришли к единогласному решению. Дело закрыто».

Я покачиваю головой:

– Извините, генерал, но нам эту линию обороны не удержать. Судьи пришли к единогласному решению только благодаря секретной папке, а доказательства, которые там содержатся… – Я замолкаю, не зная, как продолжить. Вспоминаю выражение лица Гене, когда я начал задавать ему вопросы о его предполагаемом разговоре с Валом Карлосом.

– Что с этими доказательствами, полковник? – тихо спрашивает Гонз.

– Эти доказательства слишком слабы! – Я всплескиваю руками. – Если бы они были неопровержимы, мы могли бы объяснить тот факт, что их не предъявили защите. Но в данной ситуации…

– Я прекрасно понимаю вашу мысль, мой дорогой Пикар, – можете мне поверить! – Гонз подается вперед, на лице снова умоляющее выражение. – Но именно поэтому тайна секретной папки должна сохраняться любой ценой. Если мы пойдем путем, который предлагаете вы, отступим на более высокие позиции и скажем французскому народу: «Оказывается, „бордеро“ написал Эстерхази, давайте вернем Дрейфуса, устроим новый большой процесс…» – что случится тогда? Люди захотят узнать, как первые судьи – и заметьте: все семеро – могли так неверно воспринять всю историю. А это приведет прямо к секретной папке. Некоторые высокие фигуры окажутся в очень некрасивом положении. Вы этого хотите? Представляете, какой ущерб это нанесет репутации армии?

– Я понимаю, что ущерб неизбежен, генерал. Но мы завоюем и доверие, если очистим наши конюшни. А если мы станем громоздить новую ложь на старую, мне кажется, ущерб будет еще больше.

– Никто не просит вас лгать, полковник! Я вас лгать не прошу! Никогда бы не пошел на это. Я знаю, вы человек чести. Я вообще ничего от вас не прошу, если уж на то пошло. А прошу вас просто ничего не делать – и близко не подходить к делу Дрейфуса. Разве это не разумно, Жорж? – Гонз позволяет себе слегка улыбнуться. – Конечно, я знаю ваше отношение к избранному народу… ну скажите, когда дело сделано, все слова сказаны, какое для вас имеет значение, что один еврей останется на Чертовом острове?

– Для меня это имеет значение, потому что он невиновен, – осторожно говорю я.

Гонз смеется. В его смехе слышится какой-то истерический надрыв.

– Ах, как это сентиментально! – Он хлопает в ладоши. – Прекрасная мысль! Новорожденные ягнята, котята, а еще Альфред Дрейфус – все они невинны!

– При всем моем уважении, генерал, но вы говорите так, будто меня связывает с этим человеком какая-то взаимная симпатия. Могу вас заверить, никаких чувств к нему – ни негативных, ни позитивных – я не испытываю. Откровенно говоря, мне жаль, что Дрейфус невиновен, – будь он виновен, моя жизнь стала бы намного легче. И до недавнего времени я не сомневался в его вине. Но теперь я смотрю на материалы дела – и мне кажется, что Дрейфус не может быть виноват. Предатель – Эстерхази.

– Может, Эстерхази, а может, и нет. Почему вы так уверены? Но факт остается фактом: если вы будете молчать, никто ничего не узнает.

Наконец-то мы добрались до темной сути этого дела. Внезапно мне начинает казаться, что тишина в кабинете стала еще оглушительнее, чем прежде. Гонз внимательно смотрит на меня. Я отвечаю не сразу:

– Это отвратительное предложение, генерал. Вы не можете ждать от меня, что я унесу эту тайну с собой в могилу.

– Определенно могу и жду этого от вас! Уносить тайны в могилу – суть нашей профессии.

Еще одна пауза, потом я делаю новую попытку:

– Я прошу только об одном – о тщательном расследовании дела…

– Вы просите только об одном! – взрывается наконец Гонз. – Об одном! Мне это нравится! Я вас не понимаю, Пикар! Так вы что хотите сказать? Что вся армия – да что там армия, весь народ! – должна приспосабливаться к вашей чуткой совести? У вас слишком высокое самомнение, должен вам сказать! – Его жирная шея краснеет, словно какая-то невообразимая пневматическая трубка. Она распирает воротник его мундира. Я понимаю: генерал в ужасе. И вдруг его тон меняется на деловой. – Где сейчас находится секретная папка?

– В моем сейфе.

– И вы ни с кем не обсуждали ее содержимое?

– Конечно нет.

– И не снимали копий?

– Нет.

– И не вы источник этих утечек в газеты?

– Даже если бы и был, то вряд ли признался бы в этом. – Я больше не могу скрывать презрение. – Но если уж вы спрашиваете, то я отвечаю: нет.

– Вы мне не дерзите! – Гонз встает. Я следом. – Это армия, полковник, а не общество благородных девиц. Военный министр отдает приказы начальнику Генштаба, начальник Генштаба отдает приказы мне, а я приказываю вам. И теперь я официально и в последний раз приказываю вам не расследовать ничего, что имеет отношение к делу Дрейфуса, и не рассказывать о его деле никому, кто не уполномочен получать такую информацию. Если вы не подчинитесь, я вам не завидую. Вы поняли?

Я даже не могу заставить себя ответить ему. Отдаю честь, разворачиваюсь на каблуках и выхожу.

Когда я возвращаюсь в свой кабинет, Капио сообщает мне, что в приемной меня ждут Девернин и Лемерсье-Пикар. После разговора с Гонзом беседовать с таким существом, как Лемерсье-Пикар, – последнее, что мне хотелось бы делать, но и отказываться от встречи я тоже не хочу.

Я узнаю его сразу же, как вхожу: он был в той маленькой группе вместе с Гене, которая играла в карты и курила трубки в мой первый день работы. Имя Мойсес Леман подходит ему гораздо больше, чем Лемерсье-Пикар. Он невысокого роста, еврейской наружности, гладкий от обаяния и самоуверенности, пахнет одеколоном и жаждет поразить меня своим мастерством. Он убеждает меня написать три-четыре предложения моим обычным почерком.

– Давайте, полковник, от этого не будет никакого вреда. – После чего, сделав две пробные попытки, предъявляет мне вполне приемлемую копию.

– Тут главное – скорость, – объясняет он. – Нужно уловить характер строки и почувствовать ее буквы, а потом писать естественно. У вас красивый почерк, полковник: очень скрытный, интроспективный, если позволите.

– Хватит, Мойсес, – говорит Девернин, делая вид, будто дает ему оплеуху. – У полковника нет времени на твои глупости. Можешь пока выйти. Подожди меня в вестибюле.

– Рад познакомиться, полковник, – ухмыляется мне фальсификатор.

– Взаимно. Я бы хотел взять эти листы с моим почерком, если не возражаете.

– Да, конечно, – отвечает он, вытаскивая листы из кармана. – Чуть не забыл.

Мойсес уходит, и Девернин говорит:

– Я подумал, вам нужно знать, что Эстерхази, похоже, сделал ноги. Он и его жена съехали с квартиры на улице Бьенфезанс. Съехали в спешке, судя по всему.