В больнице были большая игровая комната и кинозал, где детям крутили сказки и всякие мультики. Эти две комнаты были общие на два отделения. В игровой Вика и познакомилась с Никитой, лежащем в гематологическом отделении. В игровой всегда было несколько детей, которые выделялись от остальных ребятишек тем, что они лысые, и тем, что слово «смерть» они произносят так же буднично, как слово «обед». Для Вики же смерть представляла что-то такое страшное и непостижимое. Когда в их подъезде появлялась крышка гроба, Вика боялась туда выходить. Просила папу ее проводить. Стремглав пробегала мимо страшной крышки, украшенной рюшами и оборочками, будто выходная кофточка.

Один лысый мальчик подошел к Вике и сообщил, что его зовут Никита, и спросил, не умеет ли она играть в шахматы. Вика немножко умела: научил папа. Потом посмотрел на Вику, погладив свою блестящую макушку, и сказал:

— Вот, теперь моя мама на шампуне сможет экономить, а твоя на твоей копне волос разорится!

К ним подошла лысая девочка лет шести, посмотрела на Викину копну и проговорила:

— Я лучше умру, чем соглашусь еще раз капать химию!

Другая лысая девочка радостно проговорила:

— Зато я скоро теперь домой поеду!

Вика заметила, что и Никита, и девочка, готовая умереть, снисходительно посмотрели на собирающуюся домой, переглянулись и как по команде синхронно иронически улыбнулись. В глазах их читалось: «Как мало ты еще в этой жизни понимаешь!» Это были глаза взрослых людей, где боль и отчаяние усмирялись мудростью и философским отношением к жизни. Вика потом увидит, как часто менялись глаза этих детей: только что в них читались страх и боль — и вот уже отчаяние затянуло их какой-то мутной пленкой на поверхности воды, затем пленка стала бензиновой, радужной, и вот уже от брошенной кем-то спички бензин полыхнул — и огонек радости и интереса зажегся в только что тусклых глазах. В их глазах торчала кустом, потерявшим листья, не только физическая боль, которая для большинства здешних обитателей стала частью повседневной жизни, — это в большей степени была боль душевная… боль памяти о том кошмаре, который смерчем периодически налетает на отделение и напоминает о том, что все смертны, даже маленькие дети… Смерть каждого в этом отделении — разрушение иллюзий всех остальных выйти отсюда живым…

— А часто здесь умирают? — спросила Вика.

— Смотри сюда! — мальчик постарше достал из кармашка спортивных брюк толстую записную книжку. Она была вся потрепанная. — Я записывал сюда своих друзей, с которыми знакомился в разных больницах. Здесь все адреса с первого дня моей болезни.

Вика взяла в руку записную книжку. Она была на две трети заполнена и залистана до дыр… Адресов было много, очень много. Но на первой странице все адреса были перечеркнутыми, и на второй, и на третьей… Вика быстро пролистала блокнот. И заметила, что большинство записей было перечеркнуто.

— Это… — Вика не могла продолжить…

— Да, это те, кого уже нет в живых.

— Как ты живешь с этим?

— Я живу благодаря этому! — Мальчик постучал пальцем по одной из неперечеркнутых записей. Я живу благодаря вере в то, что мне повезет так же, как им. Знаешь, как хочется верить, что ты из числа тех, кому суждено победить болезнь? И знаешь, как страшно хоть на мгновение представить, что твое имя в десятках таких вот записных книжек однажды вычеркнут…

Вика вычеркнет адрес этого мальчика из своей записной книжки спустя пару месяцев после смерти Никиты.

Однажды, когда Вика пошла в игровую, ей навстречу попалась инвалидная коляска, в которой вывозили мальчика из гематологического отделения. Бледный лысый мальчишка лет двенадцати, весь в конопушках, усеянный ими так, что казалось, что к нему приклеились зернышки недоспевшего мака, сидел на коляске без подножек, поджав ноги к животу. На нем была футболка с зайцем из мультфильма «Ну, погоди!» и зеленые шорты. Футболка вся была алой, заяц был завернут, как тореадор, в алый плащ и даже его уши покраснели. Лишь небольшие участки на рукавах выдавали истинный цвет футболки: когда-то он был ярко-лимонный. Возле лица мальчик держал сложенную пеленку. Пеленка эта тоже была вся алая и насквозь мокрая. На лице, руках, ногах… везде была кровь. Вся каталка была будто обсыпана облетевшими лепестками мака. Когда он на мгновение убрал пеленку от лица, то кровь ударила из носа, как из открытого крана. Мальчик снова прижал пеленку к лицу. Вся она была пропитана до последней нитки — и ее надо было уже отжимать. Между пальцами полились ручейки алой крови. Мальчика везли в реанимацию. Вика услышала, как кто-то из ребят, направляющихся в игровую, сказал: «Это конец…»

Санитарка принялась ловко затирать красные полоски на полу, что тянулись как след от кровавой колесницы.

Медсестра привела в игровую его сестру, девушку лет семнадцати, которая осталась посидеть с братом, пока мама возила куда-то на консультацию анализы сына. Девушку посадили на мягкий плюшевый диванчик. Она сидела неестественно прямая, как палка, будто боялась облокотиться на спинку дивана, и смотрела на их шахматную доску. Вика подумала тогда, что она не видит эту доску, а просто ее взгляд остановился в пространстве и во времени. Девушка тихо всхлипывала, и по ее щекам таким же неостановимым потоком, как кровь у ее брата, текли слезы. Чья-то мама принесла ей воды и мягко обняла за плечи. Вика услышала, как звякнули зубы о край фарфоровой чашки: будто монетку бросили в фарфоровую копилку, и вода побежала по подбородку девушки, мгновенно посадив на ее грудь в розовой кофточке пятно, которое показалось Вике кровавым, только более темным, чем у ее брата. Губы ее беззвучно шевелись, точно она разговаривала сама с собой или читала молитву. А может быть, она спрашивала: «Почему он?»

Вике захотелось уйти к себе в палату, и она сказала Никите, что не может сегодня играть. Когда она вышла в коридор, мальчика везли из реанимации назад. Глаза мальчика были полузакрыты.

— Не взяли, — пояснил Никита. — Боятся, что он им статистику подпортит.

Мальчик открыл серые глаза, в которых плескалось равнодушное зимнее море. В них не было страха. Там было только непонимание того, что происходит, и какое-то растерянное удивление. Все его лицо было измазано кровью, но даже так было видно, что кожа его совершенно белая, без малейшего розового оттенка, и только веснушки казались теперь созревшими зернышками мака. Ноги в полосатых сереньких носочках, обляпанных каплями крови то и дело сползали с коляски и волочились по полу. Голова ребенка постоянно свешивалась набок. Врачи стали теребить его, он открывал глаза, смотрел на них мутным взглядом, как-то виновато оглядывался и снова прикрывал глаза. Он умирал… Умирал на глазах у всех детей…

Вика отступила назад в игровую. Все дети застыли в паническом ужасе, сковавшем их. В комнате стояла звенящая тишина, какая бывает в теплый летний день, когда стайка толкунцов повисает серым столбом над ухом. Только два трехлетних мальчика отнимали друг у друга маленькую машинку скорой помощи, не понимая, что происходит.