будем, — Маевский махнул рукой, словно отбрасывая этот вопрос как неуместный, но тут же и продолжил: — Их вы проходили во время учёбы в гимназии и при её окончании, а для гимназистов участие в магических практиках не предусмотрено. Именно потому никакой разницы вы и не увидели. После же третьего испытания вы не ощутили разницу по той лишь причине, что только-только отучились в университете и потому все ваши успехи в магии относили на счёт знаний и навыков, полученных при университетском обучении. А теперь, Алексей Филиппович, подумайте сами: смогли бы вы сразу по окончании университета заниматься артефакторикой с теми же успехами, кои вы столь наглядно и убедительно показываете сейчас?

— Но у меня же была изрядная практика, — напомнил я.

— Учить других — тоже практика, — легко парировал профессор. — И, простите великодушно, я навёл о вас справки и знаю, что вы ещё изобретатель и удачливый заводчик. А такие успехи сами по себе, знаете ли, не появляются.

— Мои изобретения не имеют отношения к артефакторике, за исключением того лишь, что при выделке многих из них используются различные артефакты, — о том, что на самом деле изобретения эти имеют отношение больше к послезнанию, я, понятно, даже заикнуться не попытался.

— Вот именно! — профессор Маевский торжествовал. — Вот именно, Алексей Филиппович, артефакты используются при выделке! И настоящее, и будущее магии именно в артефакторике! Да, без знаний и навыков в области натуральной магии артефакт не наполнить, но, скажите, долго ли вас учили натуральной магии?

— Меня ей особо и не учили, — вспомнил я университет. — Показали основные пассы мануалистики, помогли выработать привычку к правильному их выполнению, и объяснили, что формулы инкантации следует брать в справочниках по артефактуре.

— Вот! — Маевский воздел перст к потолку. — Не хочу обидеть коллег натуральных магов, но уже скоро в чистом виде их умения только и останутся почти исключительно в одном целительстве… Но простите, Алексей Филиппович, я несколько отвлёкся. Проходите испытание и, каким бы ни оказался его итог, жду вас у себя. Тогда и поговорим о вашем предложении относительно занятий у нас в университете.

Профессора я, конечно, поблагодарил, но, вот честное слово, так и не понял смысла его последних слов — то ли это он так меня обнадёжил, то ли подготовил почву для вежливого отказа, то ли даже оставил себе открытыми оба названных пути, так, на всякий случай. Так или иначе, зайти в Разрядную палату мне на днях будет необходимо.

Остаток дня я провёл, без особого упорства работая над диссертацией, а уже вечером, ближе к ужину, мне позвонил Крамниц с приглашением зайти завтра к нему в управу часа в два пополудни, не раньше. Телефоны здесь сильно искажают голос, так что настроение пристава я из короткого разговора понять не сумел. Впрочем, переживать по этому поводу я не стал, рассудив, что если не понял сегодня, то уж точно пойму завтра при личном разговоре.

…Поход в Разрядную палату не задался ещё до моего выхода из дома. Испытание одарённости проводится на голодный желудок и спать перед ним полагается не более шести часов, а мне, как назло, и спать, и есть ну просто жуть как хотелось, так что вышел я из дому в препоганейшем настроении, которое никак не улучшил итог испытания — как пришёл я в Разрядную палату с пятым разрядом, так с тем же пятым разрядом её и покинул. Оно, конечно, отсутствие результата — тоже результат, но, увы, не тот… Примириться с неудачей помогла маленькая кофейня рядом с Палатой, куда я завернул, подгоняемый острым желанием хоть что-то перекусить. Пара пирожных и неплохо сваренный кофе настроили меня на философский лад, и я решил, что не так оно и страшно. Обидно, это да, но не настолько, чтобы сильно из-за того переживать. Следующее испытание я теперь мог пройти не ранее, чем через семь седмиц, а для срока, отпущенного мне на подготовку диссертации, это мелочь. Успею ещё.

… — Даже не знаю, с чего начать, Алексей Филиппович, — Крамниц выглядел весёлым и довольным, не иначе, опять что-то откопал.

— С начала, должно быть, — я через силу выдал ответную улыбку.

— Тогда распоряжусь подать чаю, — Иван Адамович вежливо хохотнул над моей незатейливой шуткой, — а вы пока почитайте прямо за моим столом, — он поднял со стола несколько листов бумаги, помахал ими и вернул обратно.

Хм, с чего бы вдруг такое благорасположение? Усаживаясь за стол пристава, я обратил внимание на усердно строчащего писаря, удалять которого из кабинета Крамниц не стал. Так, и что тут у нас?..

А тут у нас допросный лист того самого Франца Антоновича Ланга, содержателя каретного двора, что на Дорогомиловской заставе. И из листа следует, что в середине октября, Ланг сказал, что день точно не помнит, он за более чем изрядную плату сдал карету на день некоему Юргену Артману, сыну своего давнего, с тех ещё времён, когда Ланг жил в Риге, приятеля. Сдал, замечу, не только без кучера, но и без соответствующей о том записи. Юрген, значит, Артман? Ну-ну…

— Иван Адамович, а как вам удалось разговорить этого Ланга? — спросил я, когда мы принялись за чай и бублики. До конца я не дочитал, но ничего, Крамниц мне и расскажет. — Если он записи не сделал, легко мог бы и утаить?

— Мог бы, — охотно признал Крамниц, — и даже отрицал всё поначалу. Да только я ему пообещал карантинную команду прислать, мол, донос поступил, будто на его дворе одна лошадь сапом [1] заболела.

Да, в моём бывшем мире такое обозвали бы полицейским произволом, а то и вообще ментовским беспределом. И ведь мог бы Ланг от такого наскока отбиться, да ещё и возмещение себе высудить из кармана пристава, потому как карантин по сапу больно ударил бы купца и по кошельку, и по доброму имени, но, видимо, сообразил, что влип во что-то совсем уж нехорошее и почёл за лучшее на вопросы Крамница ответить.

— Карету, тёмно-синюю, кстати, мы с Ильёй Модестовичем осмотрели, — упомянул Крамниц губного артефактора, — и господин Пронин со всею уверенностью утверждает, что полгода назад в карете случилась смерть человека.

Ну да, к прямым доказательствам такое заключение не отнесёшь, но в ряду улик косвенных смотрелось оно очень даже убедительно.

— Про Артмана