глубокомысленного времяпрепровождения – подобно тому, как в задумчивости сиживал над египетскими монетами Василий Васильевич Розанов, почетный нумизмат и русский гений. И кофейку пожалуйте. Эх, государь мой, печалится пожилой человек за стойкой, наливая Марку и Оле по чашке американо. Никудышная стала торговля. Народ норовит шмыгнуть мимо бриллиантов – и куда? куда бежит, куда торопится? до самой до смерти бежит с темным от забот лицом и бормочет себе под нос, денег нет, жизни нет, гребаная ты наша власть, гребаный ты наш… ну, вы сами знаете, кто; а то вдруг встанет, оглянется безумными глазами и в небо кулаком. Вчера один, ни кровинки в лице, вышел из аптеки и кричит, и ногой топает, и рукой грозит. Да кому ты грозишь, бедный ты мой, несчастный человечишка? Ужель Богу нашему православному? – Бог и так все знает, а иначе какой он Бог; или на Кремль руку поднял? Гляди-и. Сейчас будет тебе слово и дело. Или двушечку захотел? Ступай, куда шел. Но что же будет теперь с нами? А ну как бунтовать возьмутся? Был бунт хлебный, был медный, был соляной – а сейчас какой будет? «Бессмысленный и беспощадный», – отвечает Марк. В ответ он слышит. Добрый вы человек, и барышня у вас славная.

О каких скрытых в Гончарном проезде смыслах говорил Марк, когда они выходили на Гончарную набережную и шли вдоль парапета, глядя в темнеющие воды Москва-реки? Старичок с удочкой не сводил глаз с красного поплавка. Вы будете поражены – любезная наша подруга и лелеющий надежду в безнадежном своем предприятии почтенный старец – больше того: уязвлены до глубины души, когда узрите образ мира, явленный в означенном проезде: народы, павшие на колени перед позлащенным тельцом; Адама, покупающего Еве бриллиантовое ожерелье, – в дар и в память рокового дня, когда он познал ее и зачал первенца своего – Каина; человечество, жадно пожирающее чечевичную похлебку. Ничего другого не могу сказать тебе, о, моя милая; и тебе, старче, возмечтавший о золотой рыбке. Когда отсутствуют высокие идеи; когда общество потребления, подобно стаду несытых кабанов, губит волшебные сады человеческой мысли; когда утрачено стремление к подлинности чувства и слова и когда продажа души становится наиболее прибыльным занятием – что остается тогда от человека? Можно ли сказать о нем, что он – подобие Божие? Увы. Его сущностью является отныне его покупательская способность. Папа мне втолковывает, что история – это die Ewige Wiederkunft – вечное возвращение, что она движется кругами – до поры, пока мрак Космоса не озарит вспышка, которая будет ярче тысячи солнц. Жизнь исчезнет. Мир исчезнет. История кончится. Может быть. Но по мне, исток бытия неисследим и пытающаяся его воссоздать история обречена на сизифовы муки. И с уверенностью можно утверждать лишь одно: история показывает нам неуклонное снижение нравственного уровня человечества обратно пропорциональное его алчности и жестокости. Кому молятся наши форбсы? Христу? Аллаху? Иегове? Наверное, нерешительно промолвила Оля. О нет. Они молятся pulchra Laverna[32] и, отходя ко сну в своих дворцовых опочивальнях, шепчут ей: о дражайшая мастерица плутней, вязальщица интриг, вдохновительница обманов! подай мне нефти и газа, леса и никеля, алмазов и меди; о искусница воровства, покровительница взяточничества, надежда казнокрадства! пошли в изобилии бессовестных чиновников, продажных депутатов и алчных судей; о наставница подлости, спутница лжи, вдохновительница предательства! учреди власть гнилую, лживую и подлую; о pulchra Laverna, красавица, двуличная и продажная, помоги мне безнаказанно обездоливать, грабить и убивать ради приумножения моего капитала.

Как жестоко, шепнула Оля.

Да ты погляди вокруг, вскричал ее вдохновившийся и обретший нескованную речь спутник. Она послушно глянула. Осталась позади Гончарная набережная. В светлых сумерках виден был там застывший, как изваяние, старичок, с непостижимым упорством ожидающий, что какой-нибудь заблудший карась ухватит наконец насаженный на крючок хлебный катыш. Через дорогу, у него за спиной, стоял милый светло-желтый особняк, на который со словами, вот на чем отдыхает глаз, указал Марк. Увидела она рекламную тумбу с афишей, зазывающей на концерт гитариста и исполнителя популярных песен «Грустного Грудского», новенькое, с иголочки здание банка «Открытие» с каким-то особенного вида фонарем у входа, несколько приземистый, но тоже новый жилой дом по соседству, глянула на правый берег, где вдалеке высилась колокольня церкви Софии Премудрости Божией, и неуверенно сказала, я посмотрела. И что? – потребовал объяснений Марк. Она пожала плечами и рассмеялась. Ну тебя. Все то же. Река, город, люди, машины. Разные дома. Здесь мотоциклы продают, там зубы лечат, а там предприниматели заседают… Солнце садилось. Над высотным домом стояло угольно-черное облако со сполохами алого пламени в его глубине; река отсвечивала темнеющим у берегов нежно-розовым блеском; слепящими белыми огнями вспыхивали окна. Они вступили на Малый Ухтинский, заглянули в темные воды страдалицы Яузы и двинулись дальше, в гулкий полумрак под Большим Ухтинским, миновали старинный желтый двухэтажный дом с шестиколонным портиком и замедлили шаг у протянувшегося вдоль набережной строгого вида здания. Был в нем когда-то воспитательный дом. Сколько ему лет? Двести? Триста? Бездна времени. Скрылась во тьме учредившая его императрица Екатерина; ушли вслед за ней почетные опекуны и главные надзиратели; почил бывший потомственный дворянин Модест Станиславович Сокольский, трудившийся делопроизводителем в профсоюзе ломовых извозчиков; под грохот салюта один за другим отправлялись на тот свет служившие в этих стенах генералы и адмиралы; теперь хозяином дома стал Артур. Мираж. Наваждение. Сон. Как в капле воды, в этом доме отразилась загадка всемирной истории, ее словно бы случайность, в которой скрыт до сих пор непонятый нами смысл. Человек середины не утруждает себя размышлениями подобного рода – и поистине в этом есть милосердная мудрость жизни, ибо, задумавшись и встав перед Сфинксом с мучительным вопросом, мы вряд ли дождемся внятных ответов и удалимся с убеждением в бессмысленности происходящего и желанием, не дожидаясь Атропос, собственноручно перерезать нить своего существования. Вам не понять тоски, с какой я гляжу на этот дом. Вам не понять, отчего я думаю, что лучше было бы ему сгореть в пожаре Москвы или взлететь на воздух вслед за взорванными по приказу Наполеона башнями Кремля, чем в двадцать первом веке поступить на службу отвратительнейшему произведению падшей человеческой мысли – российскому капитализму. Оля взяла его за руку. Ты заснул? Он ответил. Да. Уже виден был отсюда Иван Великий в своей золотой шапке, а еще дальше – напоминающие кривые острые зубы здания делового центра на Пресне. Она сказала, не понимаю, чего ты хочешь. Чего я хочу? – переспросил он. Вот, послушай. Сейчас. Вот. Здесь мир лежал, простой и целый, Но с той