он ухватил пробку. Стрелять? Или тихо? Стреляй! Бокал ближе, скомандовал он, вытягивая и одновременно придерживая пробку. Потом отпустил – и она с громким хлопком вылетела из горлышка. С легчайшим шипением поднялась белая пена. Марик. За тебя. Она провела пальцем по краю бокала. Ты даже не знаешь. Оля примолкла. Он спросил, скажи, чего я не знаю. Ничего ты не знаешь, счастливым голосом проговорила она, поднимая бокал и сквозь него глядя на Марка, потому что ты самый странный человек… Он сказал торжественно. Оля! Да? – откликнулась она, с ожиданием взглядывая на него. Слышала ли ты о ужасной китайской пытке? Какой? Сажать человека за накрытый стол и морить его голодом. Ма-арик! Бедный. Голодный. Вот тебе салат с крабовыми палочками, вот оливье, вот, возьми, я утром купила, осетрина, ешь, твой папа велел мне тебя накормить. Так это заговор! – воскликнул он, поглощая салат с крабовыми палочками. Какие коварные меня окружают люди! Глядеть надо в оба! Где здесь крабы? Где наши превосходные дальневосточные крабы? Когда читаешь, чем кормят в Кремле, там всегда крабы. Кремлю крабы, а нам крабовые палочки. Так было, так будет. Из чего их делают, из трески? Но все равно – дивный салат. Давненько не ел я салатов. И оливье. Безумно вкусно. Оля, я буду приходить и требовать оливье. Она кивнула. Ты приходи. Значит, вы сговорились? Ах, папа, старый заговорщик. И не звонит. Спрятался. А рыба, какая рыба! Севрюга? Белуга? Осетрина? Севрюгу встарь ел бедный царь. За это слуги его убили. Оль, а где хрен? К рыбе полагается хрен, ты не знала? Я вчера, виновато сказала она, купила баночку и забыла на работе. Нет прощения, объявил Марк, уплетая рыбу и поглядывая на пироги. Там вчера та-акое творилось, расширив глаза, сказала она. Светопреставление в «Безопасности труда»? Ты не смейся. Если бы ты знал, как мне тошно. Если бы ты их видел. Мой начальник, его фамилия Ду-дос… Бог шельму метит, вставил Марк. Ты бы видел, повторила она. Он весь, словно его мяли. Мятый и серый: костюм, галстук, он сам. Серый, злобный, потный. От него запах… Человек так не пахнет, какой-то острый, нечеловеческий. Она передернула плечами от отвращения. Когда он ко мне подходит, меня начинает мутить. Я у компьютера, он надо мной, что-то указывает – и, ты думаешь, я его слышу? Я ничего не слышу, ничего не понимаю и хочу хоть чуть-чуть от него отодвинуться. А тут он взял и руку положил на плечо мне. Он, должно быть, к тебе неровно дышит. Тебе смешно. Я чуть не умерла. А как он кричит! Боже. У бормашины звук лучше, чем его голос. Он визжит. И непременно с желанием унизить. Он Наде Рябинкиной, редактору, может ее статью швырнуть чуть не в лицо и провизжать, что она взялась не за свое дело. И на тебя кричит, спросил Марк, чувствуя, что он начинает ненавидеть этого Дудоса. И на меня. Вы медлительны, как древняя старуха. Черепаха быстрее вас. Гад, сказал Марк. Я приеду и его придушу. Но ты бы слышал, как он говорит с каким-нибудь столоначальником из министерства! Да, Сидор Петрович, – Оля попыталась передать ставший елейным голос Ду-доса, но закашлялась, отпила из бокала и продолжала своим хрипловатым, чудесным, низким голосом – вы совершенно правы. А статеечка нам? Я понимаю, ваше время бесценно. А знаете что? Я подошлю к вам сотрудницу, вы уделите ей минуточек десять, дайте отчетики, справочки, докладик ваш на конференции, и она напишет. Вам только посмотреть и подписать. Договорились? И славно. Да уходи ты оттуда! – не выдержал Марк. Куда? – возразила Оля. Тут хотя бы платят. А Дудос – она теперь не могла успокоиться – мелкий чиновник. И как всякий мелкий чиновник, он, с одной стороны, подхалим, а с другой – хам. И вот они вчера… Они там все за небольшим исключением друг друга стоят. Эта Крекетова, бухгалтер, злобная бабища, Кабаниха, Стариков, наш главный, я его трезвым не видела, вчера накрыли стол. А повод? Номер вышел, надо обмыть. Они говорят: надо жахнуть. И как они принялись жахать, и орать, и песни петь – у меня голова пошла кругом. Да ты, должно быть, жахнула, засмеялся Марк. Оля отмахнулась. Ну, ушла бы. Я однажды ушла, так Дудос мне знаешь, что сказал? Кто не с нами – тот против нас. А кто против – тому на выход. Сижу и думаю, когда ж это кончится. А они еще между собой свару затеяли. Дудос визжит, что Кабаниха ему недоплачивает, та отвечает, что он и того не стоит, что получает, Стариков стучит кулаком и орет, любо, братцы, любо, – Боже, как я вынесла! Ну-ну, урезонил ее Марк, не примеряй венец мученицы. Она поглядела на него с укоризной. Ты бессердечный, холодный человек. Ни капли сочувствия. Марк повертел в руках бокал, поднял его и произнес. Оля, сказал он и замолчал. Она вопросительно смотрела на него. Вот что, Оля. Марик, прыснула она, ты как старая пластинка. Вот именно, подтвердил он. Оля! Ты, может быть, помнишь, я тебе говорил о моем одиночестве. Помню, тотчас откликнулась она. Ты начал говорить, но Люся помешала. Сейчас скажу. Ты появилась, и одиночества не стало. То есть я одинок, как бывает одинок всякий, кто пытается понять, откуда мы и зачем сюда пришли и отчего так коротка и безрадостна наша жизнь. Это одиночество блуждающего в зарослях неведомого; одиночество потерпевшего кораблекрушение; одиночество застигнутого ночным мраком. И в этом смысле я не перестал и вряд ли перестану быть одиноким. Но теперь у меня появилось чувство, что мне есть с кем разделить мою заброшенность, что, может быть, я не один буду искать дорогу, плыть и пережидать ночь. Она встала, подошла к нему и, положив руки на его плечи, шепнула: не один.

7.

Гм. Даже если бы мы не опустили занавес и не повесили бы на дверях табличку: «Просим не беспокоить», – любители известного рода сцен вряд ли утолили бы свое нездоровое любопытство. Ибо то, что происходило поздним вечером, а точнее – ночью в «большой» комнате, никак не отвечало их представлениям о том, как должны были бы вести себя он и она, которых с непреодолимой, казалось бы, силой влекло друг к другу. Где буря страстей? Жгучий самум? Тропический вихрь? Огнь палящий? Где быстрые и жадные поцелуи до изнеможения, до помутнения рассудка, до одного только безумного желания – желания жаждущего испить из заветного источника,