Я не мог сейчас ответить на этот вопрос. Я не хотел думать о профессоре, даже если его светлым поэтическим даром было пропитано сознание Яны. Я был бы счастлив знать о профессоре только то, что знала о нем Яна, и ничего, ни единого лишнего штриха более! Я привстал, схватил бутылку и уже собрался было предложить Яне тост за поэзию, как враз онемел, околдованный открывшимся мне зрелищем, ибо оно было сколь неожиданным, столь и необычным, изысканным, совершенным по красоте и чистоте – я будто вошел в зал картинной галереи и задохнулся, внезапно увидев перед собой огромное полотно… Яна была голой, ее белое тонкое тело резало мне взгляд и слепило пронзительной и беззащитной наготой. Девушка стояла под струей воды, чуть приподняв исполосованные розовыми шрамами руки и согнув их в локтях. Ее глаза были закрыты. Вода скользила тонкой пленкой по ее телу, повторяя, копируя робкий рельеф… Это была классика искусства, настолько возвышенная и отточенная, что я даже не подумал о таких приземленных вещах, как температура воды, простуда, воспаление легких… Я вообще ни о чем не мог думать. Я просто сидел на траве и смотрел, как смотрят на редкое, недолгое и очень красивое явление природы.

Яна открыла глаза, вышла из-под потока, откинула назад мокрые, потяжелевшие волосы и, вспенивая ногами воду, пошла ко мне. Я опустил голову. Но не потому, что мое любопытство могло смутить девушку, а потому что боялся, что она заметит мое смущение… И когда это я в последний раз смущался женской наготы?

Я слышал, как она подошла ко мне. Холодные капли упали мне на шею. Она села и прижалась ко мне – спина к спине. Я чувствовал лопатками, как сквозь холод медленно пробивается живительное тепло, и показалось, что чувствую удары ее сердца. Не оборачиваясь, через плечо, я протянул ей бутылку. Яна взяла ее и стала пить из горлышка – медленно, осторожно, чтобы не пролить и не поперхнуться. Я думал, она сделает глоток, но Яна продолжала пить – через силу, с какой-то самоотверженностью и упрямством. Потом опустила на траву опустевшую бутылку, подняла руку, коснулась холодными пальцами моей щеки, провела по лицу ладонью…

Я повернулся к ней, прижал ее к себе. Яна закрыла глаза, откинулась на траву. Я прильнул к ее влажным губам, как умирающий от жажды к роднику. Как меня всего разрывало от нежных чувств! Я испытывал и восторг врача, исцелившего пациента, и удушающую жалость, и неистовую сладкую боль… Она кусала мои губы, стонала, царапала, рвала мне спину своими крепкими ногтями, и терзала мой затылок, изо всех прижимая мою голову к себе…

Не знаю, как мы оказались на мокрых камнях. Мне за ворот текла вода. Яна лежала на моей груди, расслабляясь и обмякая. Я провел ладонью по ее гладкой скользкой коже… Маленькое, худенькое, хрупкое существо! Если бы ты знала, если бы могла понять моим пониманием, какую страшную штуку над собой сотворила, полоснув по запястьям лезвием!

Не берусь судить, кто из нас был более пьяным. Меня шатало и колбасило, как на палубе корабля в десятибалльный шторм. Крепко обнимая друг друга, мы продирались сквозь оливковую рощу, часто останавливались и до самозабвения целовали друг друга. Это было похоже на сон, и я мысленно спрашивал: не сплю ли я, не снится ли мне этот божественный край, окутанный ватным облаком, согретый мягким теплом, струящимся сверху, край пробуждающийся, расцветающий, из каждой веточки и травинки которого бьет фонтаном жизнь?

Мы снисходили на деревню в тени креста, планировали на нее, как птицы. Яна с необыкновенной силой сжимала мою ладонь. Ее пальцы были горячими и сухими. Чем ближе мы подходили к дому, тем быстрее шла Яна, увлекая меня за собой, и все в ней говорило о какой-то отчаянной решимости, о пике душевного порыва, в который она вкладывала всю свою жизнь, все свое будущее…

Погода стала портиться, усилился ветер, и на вершины холмов опустились низкие черные тучи. Яна подвела меня к стене дома, где по-прежнему свисала из окна и полоскалась на ветру влажная, посеревшая простыня, похожая на выброшенную, не нужную более фату.

– У нас с тобой разные пути, – сказала Яна, печально улыбнулась и пошла во двор.

Я вскарабкался наверх и только ввалился в комнату, как полил сильный дождь. Кирилл Андреевич, путаясь под моими ногами, проявлял беспокойство, мяукал, смотрел на меня снизу вверх встревоженными глазами и семафорил пышным хвостом, как сигналом бедствия. Я открыл дверь Яне, и она стремительно вошла вместе с запахом дождя и порывом сырого ветра. Заперла за собой, поставила на стол старинную бутыль из белого стекла, наполовину заполненную красным вином, и кинулась мне на шею.

Дождь загрохотал по крыше, несколько раз оглушительно шарахнула молния. Занавески затрепетали, захлопали, словно к нам в окно влетела белая птица и стала биться о стекло.

– Милый… хороший… – шептала Яна, целуя мое лицо. – Я люблю тебя… люблю… люблю…

Она плакала, царапала меня, вскрикивала, крутила головой, и ее мокрые волосы разметывались по подушке. Крупные дождевые капли, разбиваясь о подоконник, залетали в комнату, осыпали мою разгоряченную спину.

– Нет, нет, не уходи! – шептала Яна, изо всех сил прижимая меня к себе, хотя я никуда не собирался уходить. – Еще немножечко… побудь еще немножечко…

Или вдруг она рывком приподнималась в постели, испуганно смотрела на черное окно, которое время от времени разрывала ослепительная молния, прижимала ладони к щекам, словно пытаясь защититься от чего-то страшного, приходящего из окна, и шептала:

– Что я делаю?.. Господи, что же я делаю?!

И падала на подушку навзничь. А я успокаивал ее, целовал между худеньких лопаток, и эта нежность снова кидала ее ко мне в объятия. Мы пили вино, но оно не пьянило нас более, лишь наполняло кровь огнем… Яна неожиданно замирала, глядя на мое лицо, которому густые сумерки смазали черты, и внимательно рассматривала мои губы, брови, нос, водила по щекам и лбу пальцем. Я чувствовал ее слабое дыхание, частое и поверхностное, с горьким ароматом виноградных косточек, и тоже гладил ее по лихорадочно горячим щекам.

– Не уходи… не уходи… – с обреченным бессилием шептала она, в который раз прижимая меня к себе, и снова целовала меня, и я чувствовал, что в ее губах уж совсем не осталось сил.

…Я не заметил, как утихла гроза, и теперь по подоконнику редко постукивали капли. Где-то за окном гудела натруженным мотором машина, она приближалась, колеса шлепали по лужам, с шумом прибоя полоскались в них, и по потолку нашей комнаты торопливой луной пробежал желтый отблеск фар.

Яна встала с постели, медленным движением поправила волосы, а затем глухо и опустошенно произнесла:

– Все. Одевайся.

Она накинула на себя плед и босоногая вышла из комнаты. Через минуту вернулась.

– За тобой приехало такси.

– За мной? – удивился я.

– Да, – ответила Яна, садясь в кресло и глядя в безнадежное черное окно. – Я попросила хозяйку, чтобы она вызвала… Иди же скорее!

За окном раздался нервный и требовательный автомобильный сигнал. Застегивая рубашку, я подошел к двери. Яна не оборачивалась.