Вовка бросилась вперед, спотыкаясь на обломках кирпичей.

– Мама? Папа?

Она уставилась на фигуры. Это и вправду были они – живые. Ни веревок, ни ран, ни синяков.

– Мам… – протянула Вовка. – Пап.

И бросилась к ним, заслоняя экран телевизора.

Но они словно не увидели ее, только наклонили в разные стороны головы – чтобы смотреть было удобнее, чтобы Вовка не загораживала.

Она схватила их обоих за руки. Теплые. Настоящие. Сжала.

Но родители на Вовку даже не взглянули.

Она принялась ощупывать их лица, будто слепая: сначала мамино, потом папино. Не маски? Не куклы? Но нет, и они казались вполне себе живыми. Кожа у мамы была нежная, на щеках – чуть пушистая, как шкурка у персика. У папы – колючая щетина, как будто он уже несколько дней не брился. Так ведь и не брился, когда ему!

Мама была одета в те черные брюки и блузку с шелковым бантом, в которых уезжала. Папа сидел в том самом костюме «на выход», который мама брала с собой в чехле – уносила, перекинув через руку.

– Мам! Пап!

Вовка упала перед ними на колени и сжала их руки, но они все смотрели в экран и не обращали на Вовку никакого внимания. Тогда она развернулась и тоже взглянула на телевизор. Под ним она только теперь заметила проигрыватель, на котором зеленые циферки отсчитывали время. Приемное отверстие у него было такое огромное, что Вовка сначала не поняла, что это за штуковина. А потом все-таки вспомнила: кассеты как раз такого размера стояли у родителей на полке, только вот видеомагнитофона у них не было.

Зато здесь – был.

И запись была, совершенно очевидно, домашняя: размытая картинка прыгала, как в лихорадке. Мелькали какие-то лица, вилки-ложки, салаты, салфетки. Потом крупным планом показали торт с четырьмя свечками, а следующим кадром – лицо именинника.

Слава сидел серьезный как на уроке. Бинтовой повязки он еще не носил, и оба глаза у него были здоровыми.

– Давай, загадай желание. И задуй свечки, – зазвучал голос за кадром.

Ласковый, знакомый. Мамин голос.

Вовка обернулась, чтобы посмотреть на маму. Она улыбалась. Вовка снова взглянула на экран.

Слава нахмурился, рассматривая зажженные свечи, поерзал на месте и, подумав еще немного, слабо дунул. Погасла только одна свеча, но кто-то из взрослых сбоку, видно, помог, и тут же погасли все три оставшиеся.

Кто-то за кадром гаркнул «ура», и Слава съежился.

– Ну ты чего! – шепнул кто-то в сторону, но было уже поздно.

Слава вжался в подушки дивана, на фоне которых казался совсем игрушечным, и схватился за голову. Движение было таким знакомым, что Вовка вздрогнула. Точно так же хватался за голову Митя… А камера меж тем дернулась, и запись оборвалась, зато началась следующая: Слава, уже снова спокойный и отстраненный, сидит на ковре и рассматривает подарки. Вернее, не он рассматривает, а Вовкин папа: бородатый, как норвежский шкипер. Только тельняшки и трубки не хватает.

Вовка обернулась. Папа – чуть постаревший, вместо бороды – щетина, – смотрел на себя, улыбаясь так же беззаботно, как и мама.

– Да что с вами такое?

Вовка дернула папу за рукав, но он даже не моргнул. Она вытащила из своего рюкзака кошелек и попыталась всунуть ему в руки.

– Ты же даже мусор выкинуть без кошелька не выходишь! – шептала она, но папа не сжимал пальцев, и кошелек безвольно падал ему на колени.

Тогда она сняла с запястья цепочку и показала маме.

– Смотри, мам, это твоя. Ну? Помнишь ее? Ты же ее никогда не снимаешь!

Вовка смотрела на мамину голую шею и думала о том, как Джинн своими мерзкими пальцами прикасался к этой коже. Только вот когда, как Илья умудрился затащить сюда ее родителей? Ведь он был рядом с Вовкой все это время… Она сглотнула, застегнула цепочку на маминой шее и поправила подвеску.

– Вот так, – шепнула она.

Но мама не пошевелилась.

– Ну же! – разозлилась вдруг Вовка. – Да что с вами такое-то? Очнитесь! Я же за вами приехала, а вы…

Она схватила маму за руку, потянула, но мама только моргнула и неуклюже съехала с кресла на пол. Привалившись к ручке, она продолжала смотреть на экран.

Как тряпичная кукла, промелькнуло в голове у Вовки. Как кукла, набитая войлоком. Бестолковая, мертвая кукла.

Вовка снова схватилась за руки родителей: мамину сжала в левой ладони, папину – в правой. Они были такими пугающе теплыми, плотными, настоящими, что Вовке захотелось взвыть.

Родители ей не кажутся. Это они. Только вот их словно бы и нет.

– Что ты с ними сделал? – выкрикнула она в темноту.

К горлу подступил комок.

На экране опять сменилась сцена, и в этот раз снимал, очевидно, папа. Обняв обеими руками кулек, перехваченный розовой лентой, медленно, будто по льду, по ступенькам спускалась мама. Перманент она уже обстригла, и теперь походила на актрису из двадцатых: прямая челка, короткое каре. Под глазами у нее залегли синяки, но с губ никак не сходила улыбка. Папа что-то говорил за кадром, говорил, а мама все улыбалась.

По цеху вдруг заструился шепот, и Вовка вздрогнула.

– Они никогда не хотели двоих. Они подумали о втором, только когда твой брат заболел.

Вовка закрутила головой, но разобрать, откуда идет звук, не могла.

– Они знали, что ничего не выйдет, – шепнули ей в правое ухо. – Что он не выживет, – добавили в левое.

Из-за ломаного станка вышел Славик. Он смотрел на Вовку своим единственным глазом и ковырялся в носу.

– Они его заменили. Завели себе другого. Чтобы было кого любить.

Голос звенел в ушах, отдавался эхом, и Вовка вдруг поняла, что источника у него нет. Он звучал в ее голове.

– И они полюбили тебя. Вместо бедного Славика.

Снова ударила нестерпимая боль. В висках пульсировало, и Вовка сжалась.

– О Славике забыли. Ведь он – постыдная неудача. Брак.

Вовка схватилась за голову. Перед глазами заплясали краски, замерцали огни. Снова, как и в поезде, почудилось, что еще немного – и из ушей пойдет кровь. Было так больно, что хотелось только одного: чтобы это закончилось, а как – уже неважно.

– Знаешь, как это обидно? Когда тебя списывают в утиль твои собственные родители?

Вовка моргнула.

Перед ней снова стоял Илья – беззаботная белая футболка, руки в карманах, на лице – та самая косая улыбочка, которая ей так нравилась. Но смотрел он чужими, черными глазами, да и Вовка уже знала – нет больше Ильи, которого она себе придумала.

Был только Джинн.

– Сволочь, – выдавила она, сползая на бетон.