быстро надел рубашку и сапоги и открыл. На некотором расстоянии за полковником Шейлером, так, что не мог расслышать его слов, стоял полковник Элисео Торрес, а за ним, как положено, маячил адъютант. Шейлер сказал:

– Уступите нам стол, Альтамирано, и налейте нам кофе, ради всего святого. Клянусь, вы не пожалеете. За этим столом будет вершиться история.

Стол был дубовый, с резными ножками; по обеим сторонам прятались ящики с железными кольцами вместо ручек. Шейлер и Торрес сели друг против друга, каждый у своего ящика, а я – во главе, куда обычно садился. Адъютант остался стоять на крыльце и обозревать улицу, полную солдат стрелкового батальона, словно ожидавших предательского нападения революционеров или морпехов. Вот таким образом мы расселись и не успели устроиться поудобнее на тяжелых стульях, как полковник Шейлер положил руки, похожие на гигантских водяных пауков, на стол и заговорил, слегка запинаясь вследствие упрямого акцента, но с силой убеждения, достойной гипнотизера.

– Достопочтенный полковник Торрес, позвольте быть с вами откровенным: ваша война проиграна.

– Что, простите?

– Независимость Панамы – свершившийся факт.

Торрес подскочил, возмущенно взметнул брови, вяло попытался возразить: «Я пришел сюда не затем…» – но Шейлер прервал его:

– Сядьте, дружище, и не говорите глупостей. Вы пришли выслушать предложения. А у меня имеется для вас одно очень хорошее, полковник.

Полковник Торрес попробовал перебить – рука поднялась, из горла вырвался хрип, – но Шейлер, опытный гипнотизер, взглядом заставил его угомониться. Еще до конца дня, сказал он, в бухту зайдут «Дикси» и «Мэриленд», до отказа набитые морпехами. «Картахена» удрала, как только забрезжил малейший риск столкновения, и это говорит о позиции колумбийских властей. С другой стороны, пока стрелковый батальон остается на территории Перешейка, объявить о независимости невозможно, а «Картахена» была единственным транспортом.

– Но сегодня утром ситуация изменилась, полковник Торрес, – продолжал Шейлер. – Если вы заглянете в порт, то увидите на рейде пароход под колумбийским флагом. Он называется «Ориноко», и он пассажирский.

Полковник Шейлер поудобнее разложил своих водяных пауков на темной дубовой столешнице, по обе стороны от французской фарфоровой чашки с кофе, и сообщил, что «Ориноко» возьмет курс на Барранкилью в половине восьмого вечера.

– Полковник Торрес, меня уполномочили предложить вам восемь тысяч долларов (долларов моей страны), если к этому часу вы со своим батальоном окажетесь на борту.

– Но это же подкуп, – сказал Торрес.

– Отнюдь нет, – ответил Шейлер, – это деньги на провиант вашим людям, которые, безусловно, его заслуживают.

И в этот миг, словно актер третьего плана в театральной постановке – а мы ведь с вами, господа присяжные читатели, знаем, кто был ангельским режиссером нашей пьесы, – на крыльце появился Порфирио Мелендес, глава колонских революционеров. Его сопровождал грузчик со склада железнодорожной компании. На плечах он, словно маленького ребенка, нес сундук (как будто грузчик был счастливым отцом, а кожаный сундук хотел посмотреть парад).

– Это оно? – спросил Шейлер.

– Оно, – сказал Мелендес.

– Обед почти готов, – сказала Элоиса.

– Я скажу, когда подавать, – сказал я.

Грузчик шваркнул сундук на стол, и чашки подпрыгнули над блюдцами, выплюнув остатки кофе и рискуя разбиться. Полковник Шейлер пояснил, что в сундуке восемь тысяч долларов из закромов Панамской железнодорожной компании с гарантией банка Brandon, что в городе Панама. Полковник Торрес поднялся, вышел на крыльцо, что-то сказал своему адъютанту, и тот немедленно удалился. Потом вернулся за стол (за мой обеденный стол, заждавшийся «вдовца», а вместо него получивший переговоры). Он не произнес ни единого слова, но гипнотизер Шейлер не нуждался в словах. Он и так все понял. Отлично понял.

Порфирио Мелендес открыл сундук.

– Пересчитайте, – сказал он Торресу.

Но Торрес скрестил руки на груди и не двигался с места.

– Альтамирано, – сказал Шейлер, – вы на этой встрече принимающая сторона. Вы сохраняете нейтралитет, вы судья. Пересчитайте, пожалуйста, деньги.

Господа присяжные читатели, Ангел Истории, превосходный комедиант, в очередной раз доказал, что у него отменное чувство юмора, 5 ноября 1903 года, между часом и четырьмя пополудни в доме семейства Альтамирано-Мадинье в квартале «Кристоф Коломб» в будущей Республике Панама. В это время я, евангелист страстей колумбийских, мусолил такую сумму американских долларов, какой не видел никогда прежде. Кислый металлический запах банкнот въелся в мои руки, неуклюжие руки, не привыкшие иметь дело с тем, с чем им пришлось иметь дело в тот день. Мои руки не умеют – и никогда не умели – даже перетасовать колоду для покера, а теперь пусть читатель вообразит, как они чувствовали себя с выпавшим на их долю материалом… Элоиса стояла в дверях кухни с деревянной ложкой в руке, собираясь дать мне попробовать жаркого, и была свидетельницей моей квазинотариальной задачи. И тогда что-то случилось: я не мог посмотреть ей в глаза. Я плоть от плоти Колона. Она не произнесла этих слов, но ей и не нужно было: я и так их услышал. Я кровь от крови Панамы. Вот что было в нас необщего, дорогая Элоиса, вот что нас разделяло. В разгар революции, уносившей Панаму, я понял, что и тебя может унести от меня: Перешеек отделялся от континента и начинал удаляться от Колумбии, он плыл в океане, словно брошенный сампан, и увозил мою дочь, которая уснула в нем, под пальмовыми листьями, на ящиках с кофе, покрытых коровьими шкурами, как бывало на лодках моего отчима в более счастливые времена, когда тот торговал на реке Магдалена… Мои руки шевелились, брали сальные банкноты, насыпали горки серебряных монет, и я мог бы сделать паузу и сказать ей, чтобы обедала одна, или просто обменяться с ней понимающими улыбчивыми взглядами, но я этого не сделал. Я считал, сгорбившись, как средневековый вор, которому вот-вот отрубят голову, и в какой-то момент движение стало настолько автоматическим, что сознание смогло обратиться к снедавшим меня мыслям. Я спросил себя, а было ли моей матери больно умирать, и что подумал бы отец, увидев меня за сегодняшним занятием… Я подумал о мертвом инженере, о его мертвом сыне и о глубокой иронии того факта, что желтая лихорадка подарила мне единственную любовь моей жизни… Все эти образы явились помочь мне справиться с переполнявшим меня безграничным унижением. В какой-то момент мой униженный голос начал выдавать цифры помимо моей воли. Семь тысяч девятьсот девяносто семь. Семь тысяч девятьсот девяносто восемь. Семь тысяч девятьсот девяносто девять. Конец.

Полковник Шейлер ушел, как только Торрес с удовольствием взял деньги-на-провиант-солдатам, и перед уходом сказал Торресу:

– Велите кому-нибудь зайти в нашу контору до шести, за билетами. Скажите, пусть спросит меня. Я буду его ждать.

Потом он на