к особо «прогрессистским» взглядам, по-моему, весьма увеличивает значение его поступка: поступок этот не либеральный жест, но всецело решение его веры (и, разумеется, его человечности, сросшейся с верой в одно целое).

Я знаю в Москве двух христианок старшего, героического поколения, которые пронесли через всю свою трудную жизнь верность своей вере и своей дружбе: одна из них – православная, другая – католичка. И вот, когда 7 декабря 1965 года Папой Павлом VI и Патриархом Афинагором были сняты вековые взаимные отлучения, православная позвонила по телефону католичке и сказала только эти слова: «Я тебя поздравляю!» И католичка не стала спрашивать: «С чем?» Она поняла все во мгновение и ответила: «Спасибо, и я поздравляю тебя!»

Опыт, о котором я говорю, поистине драгоценен, потому что за него очень дорого заплачено страданиями и кровью наших предшественников на пути веры. Очень важно, что энциклика в самом начале напоминает нам о нем.

Следующий момент, в предисловии указываемый, – «la necessaire purification de la memoire historique»[319]. Очень важно, чтобы примирение было не забвением прошлого, а прощением и пониманием, не выходом из исторической памяти, а ее очищением – прежде всего на путях молитвы, но и на путях рефлексии. И здесь вдумчивая трезвость, готовность точно видеть заслуги другого и свою долю вины, но также и различные возможности легитимной интерпретации обязывающего наследия принесут больше пользы, чем присущее определенным современным умонастроениям упростительство, то сентиментальное, то прагматическое, но всегда желающее обойтись без сложности Предания.

Ибо у подлинного примирения христиан не одно, а два противолежащих друг другу препятствия: первое существует в равном себе виде с эпохи конфессиональных войн, но второе именно теперь стремительно разрастается, притом выдавая себя отнюдь не за препятствие, а, напротив, за единственную возможность примирения. Первое – анахронический конфессионализм, второе – адаптирующееся к духу времени отрицание вероучительных ориентиров как таковых, попытка иметь беспредметную, ничем себя не определяющую «веру вообще»: как это порой называется по-английски, faith без belief[320]. Легко убедиться, что как одно, так и другое враждебно истории: первое выпадает из истории, ибо абсолютизирует определенный момент прошедшего, второе игнорирует историю, ибо абсолютизирует идеологию самодовлеющей современности. Между тем вести диалог можно только в истории. Православный и католик, спорящие о Filioque точно так, как они спорили бы сто, двести или восемьсот лет назад, словно бы и не было явившихся с тех пор серьезных историко-экзегетических трудов, представляют собой, конечно, зрелище грустное; осмелюсь сказать, однако, что если оба они достаточно искренни, нечто важное их, разделенных, все же объединяет и всегда объединяло – неколебимая вера в Пресвятую Троицу и в жизненную важность тринитарного учения. И не было сомнения, что один из них – действительно наследник православной истории, а другой – наследник истории католической. Но что, если нынче хотя бы один из них, сохраняя претензии на конфессиональную идентичность, попросту откажется от того, чтобы признавать релевантность вероучительных основ для своего христианского бытия? Тогда им разногласить будет, конечно, уже не о чем – да ведь не о чем будет и разговаривать, по крайней мере в качестве православного и католика. Распря братьев кончится – но кончится и братство. Ибо соединяет исторические христианские конфессии вообще учение Нового Завета, а специально католичество и православие – наследие отцов Церкви и основные вероучительные определения Вселенских соборов патристической эпохи. А соединяет это общее наследие постольку, поскольку обязывает. Нет, разумеется, ни малейшей нужды воспринимать его обязывающую силу в стиле «интегризма» или «фундаментализма», относя ее, эту силу, к «букве». Апостол народов велел нам быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа (2 Кор. 3: 6). Но он же в исключительно твердых (для современного слуха прямо-таки жестких) выражениях вступился за идентичность подлинного учения, не позволив принимать его подмены даже от Ангела с неба (Гал. 1: 8). Первостепенная задача для христианского диалога: найти золотой средний путь между мертвящим поклонением исторически обусловленной букве, не допускающим поисков единого смысла в разных формах и формулах, и секуляризмом, таящимся также и внутри церквей и более или менее явно отрицающим значение самого этого смысла.

Историческая привычка побуждает нас, православных, воспринимать в католицизме едва ли не с наибольшим недоверием римский Магистериум как таковой. А затем следует перечень догматических разногласий – как с католицизмом, так и со старейшими формами протестантизма. Вот, принято считать, что нас разделяет. Но должен сознаться, что у меня перед глазами современные впечатления, которые внушают иные чувства. В современном католицизме римский Магистериум в борьбе, очень трудной, почти одинокой, защищает общее для нас уважение к норме Писания и Предания, или скажем так: защищает крайне трудно приемлемую для нашего века мысль, что вера к чему-то обязывает верующего. Или вспомним о протестантских конфессиях. Я принадлежу к православным, наверное, не столь уж многочисленным, для которых утешительна мысль, что Мартин Лютер, хотя формулировал свою евхаристическую веру отлично и от католиков, и от православных, однако горячо защищал самый принцип этой веры, чертя, как рассказывают, в споре с Цвингли пальцем по столу одни и те же слова: Сие есть Тело Мое. Но для какого количества нынешних лютеран евхаристическая доктрина Лютера сохраняет свое значение? И вот мой вопрос: разве не проходит очень ощутимая грань между христианами разных конфессий, которые читают Символ веры, будь то Апостольский или Никейско-Константинопольский, без Filioque или с Filioque, принимая каждое слово как выражение своей веры, и теми, для кого эта рецитация есть не более как атавистическое обыкновение? И не отчетливее ли, не существеннее ли эта грань, чем границы, разделяющие конфессии? Снова, в ином контексте, приходится говорить о том, о чем шла речь в связи с гонениями: о вере как верности, о великом разделении между верными и неверными и о солидарности верных. Православному, серьезно относящемуся одновременно к своей православной идентичности и к интерконфессиональному диалогу, порой хочется крикнуть: братья католики, умоляем вас, оставайтесь католиками, сохраняйте верность – не интегристскую, напротив, умудренную разумом здравого Aggiornamento[321], но твердую верность – вашей традиции. С католиками, которые остаются католиками, с римским Магистериумом нам есть о чем говорить. Но ветер времени настойчиво стремится развеять смысл всех слов, и православных, и католических. Релятивизм, отрицающий абсолютность чего бы то ни было, кроме себя самого, обещает всех помирить, но хочет сделать так, что мириться будет уже некому.

Именно поэтому так важны слова энциклики (параграф 19): «Обновление форм становится необходимым для передачи сегодняшним людям неизменного смысла евангельского воззвания».

Смысл евангельской вести, сохраняющий свою неизменность в обновлении форм, меняющихся, как