Для администрации Трумэна, равно как ранее для Рузвельта и его ближайших сотрудников, одним из ключевых был вопрос о механизме функционирования ООН. Именно эта организация в перспективе могла послужить гарантией продолжения взаимодействия США и СССР на международной арене (в том числе в Европе), и именно в рамках ООН СССР мог быть подвергнут жесткой критике, а возможно и попасть под неослабное давление за свою политику по отношению к другим странам.

Было бы неправильным утверждать, что Трумэн изначально хотел разрушить климат доверия и прервать то сотрудничество, которое установилось между СССР и США в военное время. Он, также как и Рузвельт понимал, что от будущего взаимодействия с Москвой – прежде всего в европейских делах – будет зависеть очень многое. Речь шла и о возможностях сохранения длительного мира на континенте и об отношении к самому Трумэну американских избирателей. Неделимость Европы, открытые зоны влияния в тех европейских странах, которые граничили с СССР, плюс общая политика в обращении с Германией воспринимались новым президентом как своеобразный завет от своего предшественника. Известно также, что Трумэн не согласился с Черчиллем на сохранение американских и английских войск на тех германских территориях, которые по ялтинским соглашениям должны были отойти в зону оккупации СССР. Союзные войска были вскоре отведены в свои сектора к явному неудовольствию британского премьера. В то же время Трумэн напоминал Сталину о необходимости придерживаться статей «Декларации об освобожденной Европе», считал необходимым проведение свободных выборов в Греции, Румынии и Болгарии. В отношении Польши Трумэн продолжал настаивать на выполнении ялтинской формулы, чтобы добиться расширения варшавского правительства за счет «лондонских поляков» и провести выборы в Польше по системе, принятой в западных демократических странах. Трумэн во многом следовал курсу Рузвельта, в том числе его оценкам действий Советского Союза в Европе и политике, направленной на утверждение американских интересов на европейском континенте.

Но есть ли основания утверждать, что Трумэн оставался, как и Рузвельт, последовательным адвокатом сохранения сотрудничества с СССР в послевоенном мире? На этот вопрос следует ответить отрицательно. Основное различие в их политике по отношению к Москве заключалось в том, что Трумэн не только прислушивался, но и стал отдавать предпочтение негативным оценкам и прогнозам ведения дел с Советским Союзом, которые неизбежно вели к обострению имевшихся противоречий. В этом смысле позиция Трумэна ускоряла назревание конфронтации между Востоком и Западом. Первым шагом Трумэна в этом направлении явилась «жесткая» беседа с Молотовым во время их встречи в Вашингтоне в апреле 1945 г.

Все большую активность в конце апреля 1945 г. начинала приобретать деятельность американского посла в СССР А. Гарримана и главы военной миссии США Дж. Дина, направленная на адаптацию более жесткой политики во взаимоотношениях с Москвой. Одновременно настал «звездный час» Дж. Кеннана, стремительно выдвигавшегося на одну из первых ролей не только в московском посольстве США, но и во всей американской дипломатии349*f «Symbol»s 10. Его стремление четко разграничить зоны ответственности великих держав в Европе имело цель, с одной стороны, избежать преждевременного для западных союзников столкновения интересов и растраты сил в регионах, где доминировали просоветские силы, с другой – создать надежный заслон распространению влияния России на континенте. Подобная линия позволила бы США и Великобритании мобилизовать собственные политические и идеологические ресурсы и использовать уступки Москве для укрепления своих позиций в центре и на западе Европы. Кеннан не упускал из виду и экономическую составляющую будущего взаимодействия с СССР в европейских делах, превосходящую мощь американской экономики по сравнению с возможностями Советского Союза, что в перспективе могло привести к хозяйственному краху подчиненных России стран и их вынужденному обращению за западной помощью.

Еще 24 февраля 1945 г. Кеннан подготовил записку для Гарримана, в которой сразу поставил вопрос, что пришло время для откровенного разговора и реалистичных рассуждений о Советском Союзе. «Я не верю, – писал он, – что русские разрешат экспортировать прибавочный продукт из-под контрольных им регионов в какую-либо другую страну, кроме как собственно в Россию. Исключение могут составлять те случаи, когда такой экспорт будет приносить им непосредственные и важные политические дивиденды. Насколько я знаю, к настоящему времени не было назначено ни одного советского представителя, готового вести международные дискуссии на базе, выходящей за рамки строго определенных советских интересов. Идея сидеть за одним столом с советскими представителями и обсуждать с ними детали помощи Европе в широком гуманитарном аспекте – вне зависимости от национальных интересов – в прошлом никогда не воплощалась на практике. Такие переговоры предполагали бы фундаментальное изменение всех мотивов и методов, присущих советской внешней политике, но свидетельств такого изменения мы не имеем. Мы не получим никакой ясности в вопросах экономического состояния Европы на ближайший период, если не признаем следующие факты: а) мы не можем проводить с русскими совместные акции для разрешения этих вопросов; б) регионы, оккупированные советскими войсками, выходят из пределов нашего влияния и ответственности; в) проблемы остающихся регионов Европы необходимо разрешать отдельно, без взаимосвязи с областями оккупированными СССР.

Все это очень серьезное дело, – продолжал Кеннан. – Из-за того, как мы поведем себя, будет во многом зависеть успех нашего рискованного предприятия по оккупации, помощи и реконструкции Западной Европы. Я не желал бы разделять какую-либо ответственность за то, что случится, если мы из уважения к химере сотрудничества с Советским Союзом, под которым не имеется никаких оснований, кроме нашего собственного желания, будем продолжать упускать возможность принятия срочных и эффективных акций внутри нашей собственной сферы»350.

Линия, предлагаемая Кеннаном, не только находила поддержку у Гарримана, но и побуждала его самого вести более активную пропаганду перемен в отношениях с Советским Союзом. Вскоре посол получил возможность публично высказать перед представителями Государственного департамента свои оценки политики России и рекомендации относительно американской реакции на поведение Москвы, часть которых он обозначил в своем неотправленном послании в Вашингтон еще 21 марта. Возвратившись после смерти Рузвельта на некоторое время в Вашингтон, посол присутствовал 20 и 21 апреля 1945 г. на заседаниях Руководящего рабочего комитета государственного секретаря, проводившихся под председательством заместителя госсекретаря США Дж. Грю. 20 апреля Гарриман сделал доклад о взаимоотношениях с Советским Союзом. Он отметил, что В. Молотов посетил американское посольство в Москве сразу же после получения известия о смерти Рузвельта. Нарком выразил самые глубокие соболезнования и задал вопросы, касающиеся нового президента Трумэна. В ответ Гарриман сказал, что личность Трумэна была выбором самого Рузвельта. На следующий вечер Гарриман встречался со Сталиным, который также задавал много вопросов. На этой встрече Сталин согласился, чтобы Молотов (вероятно, против своего желания) прибыл в США, чтобы увидеться с Трумэном, а затем отправиться в Сан-Франциско. Такое поведение Сталина, подчеркнул Гарриман, в глазах мирового общественного мнения должно было послужить свидетельством того, что советский лидер готов вести дела с президентом Трумэном так же, как он вел их с Рузвельтом.