тебе и всем советским детям. С этого Нового года опять будет праздник елки!» Леонид моментально пошел на поправку: подаренная отцом елочка способствовала его выздоровлению. В семье так и говорили, что вылечили его не врачи, а елка [см.: {350}: 303–304].

В посвященном Постышеву романе В. Н. Исаева «Соратник Сталина», вышедшем в 1999 году и «написанном по недавно рассекреченным документам архива ФСБ», легенда о человеке, подарившем елку советским детям, получает дальнейшее развитие. Эпизод о елке развернут здесь в пространное повествование и оформлен как самостоятельная новелла. Материалом, помимо все той же заметки в «Правде», послужили биографии и воспоминания о Постышеве, но главным ее стержнем, судя по всему, явились мемуары сына, предоставившие автору почву для безудержной фантазии. Как пишет Исаев, незадолго до наступления 1936 года Павел Петрович устраивает со своими детьми домашний «партактив», на котором ставит «проблему государственной важности» — о возвращении елки советским детям. На вопрос, как они предпочитают встретить Новый год — с елкой или без елки, все дети, не задумываясь, дружно высказываются за елку, но тут же пугаются. Для оправдания своего крамольного желания они ссылаются на «Елку в Сокольниках»: «Почему так получается? Все мы помним знаменитую елку в Сокольниках — во всех газетах писали про нее, про то, как у московской детворы побывали на елке Владимир Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская, а теперь про елку и говорить нельзя?» Вопрос о елке был задан и больному Леониду. Подросток реагирует на него весьма скептически: «А кто вам ее разрешит, разбежались, она отменена, как буржуйская забава, чуждая нам…» Отец молча наблюдает за детьми, но в душе он уже знает: «елка в стране будет!»

Выслушав мнение детей, отец делится с ними воспоминаниями о своем тяжелом детстве. Сюжет «чужая елка» приобретает в этом рассказе особенный драматизм: оказывается, маленький Павлик вместе со сверстниками, с завистью глядя в окна на елки в богатых домах, рисковал жизнью: «В такую же новогоднюю пору, перебравшись через высоченную изгородь господской усадьбы», они, дети рабочих, «подбирались к ярко освещенным окнам, за которыми горела огнями чудо-елка. Она будила воображение, влекла к себе»; «мальчишки с рабочих прокопченных окраин Иваново-Вознесенска уже ползли к ней… казалось, со всех концов города была видна елка, которая могла стоить им жизни». Здесь следует напомнить, что даже в самых трагических рассказах о бедных малютках, глядящих через окно на чужую елку, никто и никогда не угрожал им. В худших случаях они просто замерзали тут же под окном.

«И кто-то, помню, сказал, что видел в доме у елки мальчика, который был недоволен праздником, сидел кислый и хмурый, мы даже остановились посреди улицы — это казалось невероятным», — продолжал вспоминать Постышев, стремясь подчеркнуть, сколь сильно дети рабочих желали иметь елку. «С какой горестью взирал я на своих оборванных братьев, какой жестокой и несправедливой виделась мне их жизнь, а ведь они такие же дети, как и те, за освещенными окнами особняка, и им, конечно, хотелось бы такую же елку, такие же подарки на ветках, такой же праздник, хоровод…» Вспомнил Постышев и об обстановке спального рабочего района Иваново-Вознесенска, где прошли его детство и трудовая юность, те комнаты, в которых о елке детям и мечтать было нельзя: «Вот так мы жили тогда. И куда было деться с елкой — не принесешь же ее в нашу „спальню“, да и мало кому принесла бы она в ту пору радости. Наработавшись за день в цехе, не то что елочку, а жить не захочешь…»

Включение в роман о человеке, все предложения которого (как пишут о нем) «казались заимствованными из самой жизни, возвращенными ей по справедливости», традиционного сюжета о «чужой елке», приуроченного к пролетарскому периоду борьбы с царизмом, весьма знаменательно. Постышев, как стремится показать автор, на себе познал, что значит быть лишенным елки, и через всю свою жизнь пронес память о страстном желании ребенка с окраины пролетарского городка иметь елку. Это и стало важнейшим стимулом к его хлопотам по восстановлению отвергнутого обычая. Домашний «партактив» единогласно принимает решение «о необходимости восстановления празднования Нового года с елкой».

Павел Петрович едет на пленум, где, согласно автору романа, выступает с предложением об организации в стране новогодних детских елок. По возвращении домой он ставит у кровати больного сына, на выздоровление которого, по мнению врачей, уже не было никакой надежды, «крошечную искусственную елку, украшенную игрушками». Леонид перестает кашлять и встает с постели: елочка спасает его, вылечив от тяжелой затяжной болезни, как это неоднократно бывало в традиционных рассказах о елке-спасительнице и избавительнице: «Всем им казалось, что на всем белом свете рядом с елкой никто никогда болеть не будет, потому что счастьем тоже можно лечиться, оно сильнее профессоров и лекарств» [см.: {173}: 296–301].

Как нетрудно заметить, текст этой новеллы опирается на штампы традиционных рождественских произведений о елке, начиная от страстного желания детей иметь елку и кончая самыми популярными и избитыми сюжетами о рождественском дереве — «чужой елке» и «чуде исцеления», свершающемся в его присутствии. Так на основе небольшой заметки, опубликованной в «Правде», была создана легенда о человеке, подарившем елку советским детям. В этой этиологической легенде, объясняющей существующий порядок, Постышеву приписывается роль «творца», «культурного героя», возвратившего людям утраченный ритуальный объект. Текст конструируется на основе определенного набора штампов и весьма ограниченной документальной информации. Процесс создания этой легенды показывает, каким образом происходит активизация архетипической структуры: вместо восстановления причинно-следственного процесса (почему елка была разрешена) создается повествование о «начале», «происхождении», «восстановлении» явления и о герое, который явился его «творцом» [см.: {267}: 23–40].

Как сказал Пушкин, бывают странные сближения. Задолго до появления заметки Постышева, в 1919 году, А. И. Куприн напечатал в выходившей в Гельсингфорсе газете «Новая русская жизнь» юмористический святочный рассказ «Последний из буржуев», действие которого приурочено к концу 1935 года: накануне Рождества к единственному сохранившемуся в СССР буржую Рыбкину приходят два комиссара, которые утешают его, просят не умирать и не переходить «на советскую платформу». А буржуй совсем раскис, бродит перед Рождеством по городу и с грустью вспоминает старые времена: «Вот, думаю, прежде у людей елка бывала… детишки… свечей много… золото сусальное блестит… бусы качаются… смолой пахнет. И так грустновато мне стало…» Вернувшись домой, он вдруг обнаруживает у себя в гостиной небольшую елочку, «всю сияющую маленькими теплыми огоньками»: «Золотые и серебряные украшения весело поблескивали. Тут висели, подрагивая и чуть раскачиваясь, миниатюрные гильотинки, изящные модели виселиц, топоры и плахи, серпы и молоты и другие