— Внял воплям нашим Боженька, не утопли! — громко прокричала ему на ухо протопопица, заплакала, прижалась к нему, утирая кровь, тормошила за плечи, в отчаянной радости долбя в грудь кулачками.

«Не утопли, — подумал Аввакум, и всплыл в памяти давне привидевшийся корабль и как на вскрик его «Чей корабль?» ответил ему молодой и светозарный кормщик: «А твой! Плавай на нём с семьёй, коли докучаешь!»

— Пронёс Господь молитвами нашими, Марковна, да сколь ещё времени плаванию сему, — обережно прижав их всех к себе, проговорил Аввакум, и всё ещё бежал пред взором, помахивая вёслами-крыльями, тот дивный корабль, пока не взнялся в небо радужнопёрой птицей, роняя на воду огненные перья.

Понимал беспокойный Пашков — надо дать отдых отряду после стольких-то страстей. Большинство казаков впервые попали в этакую буму, пусть приходят в себя, впереди ещё ой как много шивер и мелей. Понимал, но и дорожил всяким часом: осень уже слала о себе весточки то порыжелой кое-где хвойной лапой, то сжелтевшей с одного бока берёзкой. Надобно было поспешать, хоть бродом да на бечеве проволакивать суда с версту-две на день, а не ждать капризного ветра. Он что — дует когда вздумает, да чаще встречь пути по неделе насвистывает, как губы у ветродуя не болят.

Сидя в палатке, сколоченной на палубе своего дощаника, ещё не отошедший от спора с Аввакумом, Пашков писал ему гневные слова, от нетерпения брызгая чернилами и пачкая бумагу:

«…уж очинно противный ты и шибкой спорщик, сукин сын и лаятель добрых людей. Потому и не восхотели иметь тя в Москве государи и прочих чинов люди, так ты у меня всякому слову в послушании будь. А повелеваю тебе не плыть с казаками, это из-за тебя, еретик, дощаник худо ищёт, грузнет под твоими грехами в воду, а пойди-ка ты по горам, небось гордыня и доведёт тя живым, зверьём не повреждённым, до острога Брацкого».

Судно Аввакума стояло у берега верстах в двух ниже воеводского, и десятник Диней, знакомец протопопа, с бумагой скоро добежал до него. Аввакум прочёл гневное послание, сел и опустил руки. Сказал десятнику:

— Ох горе стало! Воевода смерти моей ищет, — показал на утёсы, отвесно сошедшие в реку. Как пройти беду этакую? Горы высокие, Дебри непроходимые, скалы, яко стены каменны стоят.

Десятник, человек бывалый, сочувствуя подмигнул:

— А ты, батюшка, и не ходи по имя. Как пройдут вверх дощаники, так и ступай по берегу. Ну, станется где-нито и по пояс в воде скалу обойдёшь, а то и вплавь. Добро ещё, что детишек с Марковной в дебри не выбил. Тогда бы всем погибель, а одному ничо-о, Господь проведёт. Мы тут всяко хаживали.

— Ты погодь-как уходить, — попросил Аввакум, — я ему тут на обратной стороне кое-что от себя прицарапаю.

И приписал: «Ежели Господь кого наказать хощет, то ум отбират. Каво ты деешь, человече? Убойся Бога сидящего на херувимех и наблюдающего в бездны, его же трепещут небесные силы и вся тварь земная со человеки, токмо ты един, яко дьявол есть, презираешь и неудобства к Нему показуешь…» Многонько такого-то слил из оскорблённой души.

Диней отвёз ответ Пашкову, тот прочёл и впал в ярость. Перво-наперво огрел гонца палкой при служилых и приказал ему же с пятьюдесятью казаками приволочь дощаник строптивца к своему судну. Побежали выполнять наказ казаки, а протопоп, чуя сердцем грозу над собою, приладил на костёр котёл с водицей, сидел без дум, не было их, просто ждал, пока закипит вода, потом всыпал в котёл ржи со пшеничкой, посолил, помешивая ложкой. Бурлила, набухая, кашка, а вот уж и бегут, как и чаял, к его дощанику запыхавшиеся служивые. Стоя встретил их Аввакум. Раскрасневшийся Диней повёл ноздрями, уловил духмяный парок.

— Никак кашу варганишь, батюшка? — с сожалением, то ли с неудовольствием, спросил десятник. — Там тебя другая ждёт, мнится мне, березовая.

— Этой поедим с маслицем конопляным, — мрачно ответил протопоп, — и той, пустой, отведаем, коли Бог попустит. Садись, робя, вот и ложки вам. Уж не обессудьте, милые, чем рад, это не по усопшему кутья. Ешьте.

Уселись казаки вкруг котла, захватали ложками обжигающее варево. Нагрёб в мису каши Аввакум и подал Марковне, наказав не выявливаться наружу, чего бы ни услышала. Горестно покивала, всё понимая, протопопица, спряталась в трюме, кропя кашу слезами.

— Не плачь, мати, — попросил старшенький Ивашка.

— Не стану, милой, а то пересолю, — сглатывая слёзы, горько пошутила Марковна. — А вы давайте-ка таскайте её, да по полной лжице, небось батька сам готовил. Скусна-а.

Наскоро, кое-как похватали кашки казаки, впряглись в ярмо бечевы. И Аввакум взял на плечо лямку.

— Дай себе спокою, отче, — просили унылые казаки. — Садись в дощаник, сами справимся, не ко святому на Сретение тянешься. Наш зверь даурский уж двоих там насмерть засёк.

— Вот и я попру мой дощаник, как Исус крест свой на Голгофу волок.

— Ну, тады на всё воля Его, — перекрестились и натужили бечеву казаки.

Увидел Пашков, что подводят судёнышко, замахал рукой, чтоб остановились поодаль, видно устыдился, что увидит и услышит семья Аввакума, каво станет вытворять он над их батькой. И своим домашним велел не высовываться из тесовой палатки, а сам послал навстречу четверых своих палачей. С грустью глядя на Аввакума, крутоплечие кнутобойцы взяли его под руки и повели по истолчённому песку к воеводе, который, дрожа от злобы, опершись на шпагу, поджидал его, приузив, как обычно, и без того мелкие глаза. Подвели, поставили пред грозные очи. Увидел Аввакум за спиной воеводы и ладно сбитую из бревна на четырёх ногах-копыльях кобылу и верёвки по краям для увязки рук-ног и висевшие тут же пыточные кнуты с железными на концах коготками.

— Кто ты… поп или распоп? — голосом от ярости рваным спросил Пашков и смахнул перчаткой некстати выдавившуюся из-под века злую слезину.

Ничего доброго не ждал Аввакум, потому и ответил дерзостно, приугот овясь нутром к самому худшему:

— Аз есмь Аввакум, протопоп! Говори, что тебе дело до меня?

Диким зверем рыкнул воевода, подпрыгнул к Аввакуму и ударил наотмашь кулаком по щеке, тут же по другой и ещё раз в голову. Не устоял на ногах протопоп, обмяк в руках палачей и упал лицом на песок. Пашков выхватил из-за пояса чекан — железный молоток-топорик и трижды плашмя ударил им меж крыльцев лежащего ничком протопопа. Обеспамятевшего Аввакума взвачили на деревянную кобылу, оголили до пояса, привязали верёвками к бревну, и двое палачей — один с одной, второй с другой стороны кобылы начали сечь его с оттяжкой, гыкая при всяком ударе и косясь на воеводу.

А как начали сечь, то и пришёл в себя Аввакум от нестерпимой боли. Прохрипел:

— Господи-и, Исусе Христе, сыне Божий, помогай мне!

При всяком ударе хрипел ко Господу одно и то же.

Напружась и тоже вздрагивая при каждом высвисте острого кнута, будто сам лежал на кровавом правёже, Пашков вскричал, чуть не плача:

— Хнычь, вор, о пощаде!