Когда через пару дней я вновь увидел Аглаю выходящей из дома, я вдруг решил, поддавшись сиюминутному порыву, последовать за ней и подсмотреть, куда именно она ходит и что же, собственно, является причиной происходящих в ней перемен. Мой замысел не казался мне недостойным, как не могла быть недостойной, скажем, установка капкана на промышляющую в амбаре крысу. Думая так, я еще не осознавал, что внешне непостоянная, язвительная товарка Алеянц уже прогрызла огромную дыру в амбаре моего сердца и, с комфортом разместившись внутри, вовсю ворошила отборное зерно моих чувств.

Запахнувшись поплотнее в фуфайку, с которой в последнее время почти сросся, я отправился вслед за удаляющейся в направлении горы Киржатки женщиной, стараясь не отстать, но и, вместе с тем, не быть замеченным ею.

Если бы это случилось, ко всем моим проблемам добавилось бы еще подозрение в шпионаже или, чего доброго, в склонности к извращениям.

Товарка Алеянц шла не торопясь, время от времени останавливаясь и оглядываясь по сторонам, но не как человек, опасающийся преследования, а словно старожил, хозяйским глазом окидывающий родные места. Ее высокая, стройная фигура куталась в драповое полупальто, по здешним меркам могущее считаться роскошным, и выглядела сейчас в высшей степени незащищенной. Мне почему-то захотелось обнять ее сзади за талию и даже, может быть, накинуть мою видавшую виды фуфайку на ее озябшие плечи. Я устыдился этих мыслей.

Свернув с разбитой деревенской дороги в сторону горы-Киржатки, Аглая еще убавила шаг, виной чему было рыхлое, богатое кочками и невидимыми впадинами бездорожье. Осторожно ступая, чтобы не споткнуться и, чего доброго, не повредить себе ногу, женщина вошла в густой ельник и стала огибать гору с восточной стороны, временами прикасаясь к рельефной, смолистой коре деревьев или наклоняясь, чтобы сорвать сухую травинку. Было видно, что она знает и любит этот лес, в котором чувствует себя привольно и уверенно. Этой дорогой она, несомненно, хаживала еще в детстве, и теперь наслаждается каждой секундой, проведенной в сказочной ловушке детских воспоминаний.

Наверное, у каждого из нас есть такие места, где остался кусочек мечты, юной и ничем не омраченной, где мы бываем с грустной радостью, и где особенно остро чувствуются кривляющиеся за спиной годы. В моих воспоминаниях это, без сомнения – чердак альбертова дома, где мы с моим другом провели столько интересных, полных приключений и жутких открытий часов, давших заряд любознательности всей моей последующей жизни. Быть может именно она, эта чрезмерная любознательность, и погнала меня навстречу испытаниям, конца которым не видно.

Я продвигался вперед короткими перебежками, как разведчик из дешевых фильмов про войну, которой здесь еще не было. Несколько раз под моими ногами хрустели сухие сучья, а однажды я даже поскользнулся и завалился в куст дикой малины, ободравший мне левую щеку и часть шеи. Шум при этом возник неимоверный, и я был искренне удивлен, что Аглая не обернулась и не высмеяла меня за неуклюжесть. Видимо, она была занята своими мыслями и не очень-то интересовалась происходящим вокруг, что было мне на руку.

Вот, наконец, показались мрачные останки Улюка. Было еще светло, и, если верить преданиям, нам с Аглаей не угрожало стать свидетелями огненных плясок мертвых самосожженцев, которыми они некогда развлекались. В деревне, правда, говорили, что после исчезновения Гудика оргии прекратились, но кто их знает, этих мертвецов? Каждому ребенку известно, что злое, нечистое место навсегда таковым остается, хоть даже уставь его горшками с геранью.

Куски обугленных стен еще виднелись из земли, являясь последними свидетелями произошедшей здесь трагедии. На месте же некоторых дворов и вовсе ничего не осталось, лишь неясные, заросшие землей очертания бывших фундаментов. Я представил, как когда-то здесь, меж избами и заплотами, бегали голопузые ребятишки, смеясь и бросая друг в друга колючками репейника, а на завалинках, переговариваясь да поплевывая шелухой от семечек, отдыхали после привычной работы их дородные мамаши, большей частью снова беременные. До их слуха доносился стук мужичьих топоров, рубящих новую избу, и на все это со своего небесного трона поглядывал Господь, радуясь своим творениям. Но деревенской идиллии пришел конец, когда жадный трусоватый Гудик, заманив этих людей с помощью своей ложной учености и – в чем я не сомневался – какого-то наркотического снадобья в липкие паучьи сети дикого обмана, повелел им сжечь себя в избах, якобы во славу Божью, а на самом деле – с целью разжиться тем скудным добром, которое они сдали ему на сохранение после проведенной здесь им же церемонии пожертвования во имя «истинной веры». Одна лишь Дарья Ракшина, норовистая крестьянка со светлой головой, в коей не было места елейным россказням лже-проповедника, попыталась было воспротивиться воле священника-самозванца, да родной муж опоил ее проклятым зельем, подсунутым ему Гудиком, и бесчувственную предал пламени. Слишком поздно пришла в себя Дарья, чтобы спастись самой и вырвать детей своих из лап смерти, и могла лишь воплями своими да проклятиями выразить подлецу-Гудику свой последний протест. Огонь сожрал ее, как и всех ее односельчан.

Напрасно я ликовал, полагая, что объект моей слежки не заметил меня. Лишь только я укрылся за пригорком, ближайшим к пожарищу, и вознамерился оттуда наблюдать за дальнейшими действиями товарки Алеянц, как она, не оборачиваясь, изрекла:

– Если хочешь, то можешь, конечно, продолжать падать, царапаться, рвать о сучья одежду и кожу и ползать в грязи, мне все равно. Но почему бы тебе просто не встать с земли и не быть, наконец, мужчиной? Я от самого дома слежу за твоими ухищрениями, и мне искренне жаль тебя, если ты думаешь, что в них есть хоть сколько-нибудь смысла. Ну, так что?

Голос ее прозвенел в прозрачном осеннем воздухе и запутался в соснах у подножия Киржатки. Мне же ничего другого не оставалась, как выйти из-за холма и «быть мужчиной», чувствуя себя сопливым юнцом. Разоблачение моей слежки было позорным, и нужно было хотя бы постараться сделать хорошую мину при плохой игре. К тому же, разоблачения, как такового, и не было – слежка провалилась в самом начале.

Я, сконфуженно, вобрав голову в плечи, подошел и стал рядом с Аглаей, замершей у самого входа в покрытый сажей «крематорий», некогда бывший Улюком. Я ожидал упреков или, что еще хуже – насмешек, но Аглая, лицо которой приобрело уже виденное мною когда-то у ворот дома выражение, неожиданно повела разговор совсем иначе:

– Там, в городе… Я ведь и вправду не знала, кто ты, а уж тем более представить себе не могла, что у тебя есть что-то общее с отцом. Я думала, ты – один из тех, что преследуют моего мужа, и испугалась. Ты ведь видел мой испуг?

– Да уж трудно было не заметить, – ответил я и тут же укорил себя за мелькнувшую в моем тоне нотку сарказма. – Но ты, насколько я помню, сориентировалась довольно быстро!

– Алеянц учил меня. Он… постоянно чего-то боится. Вечно настороже и как будто в ожидании нападения. Вот и мне… Стреляй да стреляй, говорит, по мишеням, чтобы, если придется, в лоб человеческий не промахнуться. Но я очень рада, что ты оказался покладистым и стрелять не пришлось.