Я выпрямил спину и ободряюще улыбнулся старухе – чего уж там, дескать, я все понимаю, – но чувство неловкости уже сковало мои плечи, а соленая струйка из прокушенной губы испортила вкус только что разжеванной перловки. Нет, как же я, все же, ненавижу эту подлую тварь! Она прекрасно знает, что виновата предо мной, но продолжает изводить меня всеми доступными способами. Если бы я только знал, как ответить!

– Ах, наш гость оскорбился? Ну, перестаньте же, Вам, право, не к лицу! Давайте-ка, выплюньте уксус, что так скривил Ваше одухотворенное лицо, и улыбнитесь нам, ну же!

Говоря это, товарка Алеянц повернулась ко мне вполкорпуса и подперла щеку холеной рукою, с которой успела посдергивать все кольца. Ее массивные груди легли при этом на стол, сверкая ухоженной белизной в лифе простого серого платья, и мне невольно вспомнилась пара отвратительных сцен из пошлых фильмов моего времени. Я тут же проклял свой неподвластный контролю взгляд, потому что Аглая, перехватив его, вновь засмеялась, на сей раз с ноткой торжества.

– Ой, мамка, да ваш гость опасен!

Кира Прокловна осторожно хлопнула ладонью по столу и зашипела:

– Прекрати уже, черти бы тебя побрали, Аглайка! Не знай я тебя, то, честное слово, подумала бы, что ты – уличная девка!

Но это замечание лишь еще больше развеселило жену партийного работника.

– Много ли ты видывала уличных девок, мама, что так в них разбираешься?

Терпение хозяйки, наконец, лопнуло и она завершила ужин, приказав дочери помочь ей убрать со стола, а мне не болтаться при этом под ногами, что я тут же и исполнил, демонстративно уйдя спать в баню.

Уже через пару часов я пожалел о своем поспешном решении. Первый морозец, заскучавший за лето по своим проделкам, набросился на выстывшую баню и, с легкостью проникнув сквозь преграду в виде обитой войлоком двери, принялся за меня. Несмотря на большой овчинный тулуп, который я обнаружил в предбаннике и набросил на себя, кусачий холод заставил меня соскочить с полка и, постучав еще пару минут зубами, искать спасения в доме. Демонстрируя обиду и уходя спать в баню, я, признаться, рассчитывал на то, что сердобольная Кира Прокловна бросится отговаривать меня от этой затеи, а заодно и покарает злоязычную свою дочь, записавшую меня в батраки и вынудившую совершать глупости. Я мечтал, что Аглая начнет подступать ко мне с извинениями, и я, покочевряжившись некоторое время, приму их и вернусь героем в теплую избу. Но то ли мои представления о тактике психологического давления были в корне своем неверны, то ли здесь у них люди были гораздо черствее, чем в моем времени, но расчеты мои не оправдались и мне, словно побитой собаке, пришлось самому проявить инициативу и приползти к хозяйским сапогам. Я надеялся, что все, по крайней мере, уже уснули, и мой позор не бросится в глаза, но и этой моей надежде не суждено было сбыться. Едва примостившись на лавке в жарко натопленной кухне, я услышал шелест занавески и издевательский смешок отвратительной девицы, давшей мне тем самым понять, что мое унижение не осталось незамеченным. Я тихо ругнулся и уснул в прескверном расположении духа.

В это время года, когда осень уже перевалила за свой экватор и первые, еще робкие заморозки тронули почву и дикие яблочки в палисадниках, в таежной деревне наступает затишье. Все полевые и огородные работы давно завершены, подполья наполнены свежезакрытыми соленьями да вареньями, а хозяйственные да колхозные хлопоты сводятся к кормежке животины да чистке хлева и стаек. Снег, в лучшем случае, лишь пробрасывает, сразу тая и не образуя стабильного покрова, на котором видны следы промыслового зверя, и сельчанам не остается другого заделья, кроме мелких домашних работ по починке мебели и одежды да плетения новых бредней, предназначенных для вылавливания карасей да сорожняка в мутных заводях Урицы. Другой рыбы тут, можно сказать, и не водится, хотя Пашка с Колькой Суконниковы в прошлом году удивили всю деревню, выловив бреднем тайменя килограммов на шесть, то-то было разговоров! Откуда, спрашивается, в хлипкой Урице, почти пересыхающей в разгар летнего зноя, таймени? Чудеса, да и только.

Раньше, в прошлом веке, мучимые начавшимся зимним бездельем мужики вырезали в это время ложки из мягких сосновых баклуш да гнули санные полозья и охотничьи лыжи. Ныне же, в тридцатых годах двадцатого столетья, эти занятия были заменены столь же регулярными, сколь и бессмысленными лекциями в абы как сооруженном бараке, приспособленном под клуб. Все это я видел когда-то в старых советских фильмах, но не представлял, что когда-нибудь увижу воочию.

В последующие дни товарка Алеянц вела себя на удивление скромно, не лезла ни в глаза, ни в уши и о неприятном для меня происшествии в день ее приезда не напоминала. Много времени она проводила с матерью, развлекая ее рассказами о своей городской жизни, а несколько раз, одевшись, уходила куда-то. Я подумал, что она навещает старых подруг, которых у нее не могло не остаться, но как-то увидел ее возвращающейся со стороны горы Киржатки, западный склон которой был утыкан небольшими зубастыми скалами, а восточный покрыт лесом, через который когда-то проходила заросшая ныне дорога, ведущая в Улюк.

В том, что женщина совершает прогулки и дышит свежим лесным воздухом, ничего необычного не было, я и сам любитель побродить в одиночестве, любуясь природой и разговаривая сам с собой на злободневные или же философские темы, однако маршрут, выбранный Аглаей Яковлевной, был более чем странным. Во-первых, упомянутая дорога давным-давно заросла, а шастанье по бурелому, кустарнику да мшистым, осклизлым камням трудно было назвать приятной прогулкой, а во-вторых, мертвый Улюк – не самое популярное здесь место для экскурсий, и товарка Алеянц, выросшая в Николопетровке и с самого детства предостерегаемая людской молвой от визитов в несуществующую больше деревню, не могла не знать об этом. И сейчас еще, как и двадцать лет назад, сельчане старались избегать появляться в окрестностях Улюка, один лишь Яков Угрюмов, пожалуй, не испытывал уж больше суеверного страха перед этой местностью, никогда не ища обходных путей и не осеняя себя крестом, если приходилось находиться неподалеку оттуда.

Однако, несмотря на столь нехорошую репутацию этого места, факт оставался фактом – жена номенклатурщика находила некую прелесть в этих прогулках, которые ей, разумеется, никто запретить не мог. Я как-то столкнулся с ней у ворот во время ее возвращения и даже, как человек вежливый, пробурчал какое-то приветствие, но она, казалось, не заметила меня и молча скрылась в доме. Меня удивило выражение ее лица в этот момент – отрешенное, безучастное ко всему окружающему и словно покрытое эмалью глубочайшей тоски, читающейся в застывшем взгляде и опущенных уголках побледневших губ. Такую маску одухотворенности можно увидеть на лицах людей, стоящих у гроба с молодым покойником, а иногда и у самого покойника.

Внутри меня шевельнулось беспокойство, которое я тут же нещадно прогнал. С какой стати мне переживать о человеке, поступившем со мною так гнусно? Мало ли что могло найти на смешливую, взбалмошную девку? Быть может, вспомнилась ей старая деревенская любовь, не нашедшая логического продолжения, а может и просто ностальгия по безвозвратно ушедшей юности нахлынула и терзает ее неугомонное естество. В любом случае это не мое дело. Не случись этой проклятой дамочки тогда в квартире и я, скорее всего, не испытал бы столько лишений и невзгод!