но какой-то ясной жизни, которой, по-видимому, живет комсомолка с богатым событиями прошлым и, пожалуй, не менее богатым настоящим. Она целыми днями что-то делает такое, от чего трудно оторваться, что захватывает каждую мысль, каждое движение. С утра знает, о чем заботиться, что делать, куда идти, для чего двигаться, для чего дышать. Поля вправе относиться к ней, Лидии, как к человеку, которого надо выправлять, учить. Лидия задумывалась о том, что она даже хуже, чем представляют себе Поля с Петей, во сто раз ничтожнее. Они ведь не знают, что поднятый случайно вопрос о работе мужа — не пустая болтовня, что она укрывает его… Они считают его не совсем подходящим к советским условиям, но все же добросовестным, ценным специалистом и особенно теперь, после проверки, а она даже не пытается вмешаться.

И снова потянулись дни на Белоснежном, но теперь уже не однообразные, а полные мучительных дум. Она вспомнила свою тревогу за мужа в день приезда комиссии. Удивлялась странному поведению Пети. Казалось, что Петя щадит мужа, жалея ее. Рисовались сложные переплетения событий, как это описывают в романах. Несомненно, Петя приезжал, чтобы увидеть ее, может быть, он ненавидит мужа из ревности… Может быть, Федор Иванович совсем ни в чем не виновен, но из него сделают преступника…

Чем больше думала она, тем больше накоплялось доводов за и против. В зависимости от настроения делала прямо, противоположные выводы. Мельчайшие факты, подмеченные ею, отрывки разговоров, жесты, недосказанные слова, которые обвиняли вчера мужа, сегодня защищали его. Куталась в платок, сидела часами у окошка, готовая встретить мужа у дверей решительным вопросом: да или нет?

Медленно, шаг за шагом, приблизилась она, наконец, к решению самой проверить его работу. Однажды в выходной день взяла с собой Ли Чуна и отправилась в тайгу под предлогом поисков черники, окончательно созревшей в эту пору. Ли Чун нес корзинку, покрытую салфеткой. Настилы из еловых веток, предохраняющие от действия тепла мерзлый слой в шурфах, зеленели квадратными коврами среди грязных растоптанных отвалов. На сапоги липли глина, ил. Сделав круг по кустарнику, они вышли к тому самому шурфу, из которого комиссия брала пробу. Оглянулась внимательно, села на пень и достала из корзинки белую эмалированную миску.

— Как, Ли, промоем в этой штуке?

— Можно, можно, — кивнул тот.

Они спустились в шурф по грязным стремянкам. Лидия объяснила, что хочет проверить корейцев-промывальщиков, которые обманывают мужа. Ли Чун принялся за работу. Наковырял в миску илистой прослойки, образующей как бы начинку в пироге из красных угловатых каменистых осколков, спаянных глиной, и, бережно пригладив ладонью, ждал дальнейших приказаний.

Выглянув из шурфа и убедившись, что никого нет, они прошли к ручью, замеченному ранее, и, утопая ногами в мягком мхе, присели на корточки у воды. Миска медленно покачивалась в руках у Ли Чуна, жижа по-степенно светлела. Он заулыбался, закивал головой и мокрым пальцем показал на дно миски: среди шлиха желтели крупицы золота.

— Шибко вода бежи. Мало-мало уходи.

Лидия пристально смотрела в глаза Ли Чуна. Этот миг в тишине под пихтами, опустившими широкие лапчатые ветви до земли, почему-то напомнил ей похороны.

— Не обманываешь ты меня?

Ли Чун перестал улыбаться. Глаза светились, как у ребенка. Он поцеловал свою ладонь.

— Моя твоя вот, — снова прикоснулся губами к ладони, — твоя говори, моя делай. Псе делай.

— Скажи теперь, почему же на ключе не хотят работать, ведь золото есть?

— Прииск работай не хочит, — аренда хочит. Корей мой многа знака, псе — мой. Шибко умный корей. Смотритель обманет, комиссия обманет, псе обманет, моя не обманет. Моя хитрый человек. Амур многа работай. — Он взял в воздухе пылинку воображаемого золота и приблизил к прищуренным глазам. — Моя знак хорошо смотри.

— Значит, на прииске можно работать?

— Большой прииск. Смотритель плохой. Твоя говори Федор Иваныч.

— Почему же ты мне раньше не сказал этого? — прошептала с укоризной Лидия.

Ли Чун смотрел в лицо, и голова его на тонкой шее покачивалась из стороны в сторону.

— Моя боялся, шибко боялся. Китай — убивай, рюський — убивай, корей — убивай. Моя многа ходи, многа смотри: шибко убивай. Молчи — хорошо, говори — шибко плохо.

Сомнения нет, Ли Чун не лжет. В его глазах светилась преданность. Хотелось приласкать этого человека, запуганного резней на родине и не меньше — тайгой. Вспомнились рассказы смотрителей о таинственных исчезновениях китайцев из артелей, когда вдруг на место одного является другой, на место другого — третий и все под одной и той же фамилией. Где же вчерашний Ван Чин-вей — никогда не узнаешь. Тайна хранится строго. Рука старост, принимающая золото и выдающая заработок, тверда, к тому же из-за спины старосты грозит рука контрабандистов и хунхузов, не менее твердая и решительная. Знание русского языка для сношения с администрацией делает старосту всесильным господином над артельцами.

— Твой хороший человек, — сказала Лидия и не удержалась — прикоснулась к черным волосам китайца.

Ли Чун вобрал голову в плечи, видимо, никогда не знал ласки, не понял ее. До слез было жаль его. Пока шли обратно, он кидал взгляды по сторонам, боясь, что его увидят вместе со смотрительшей. Лидия, занятая мыслями, заметила это лишь тогда, когда встретившийся у амбара кореец-промывальщик как бы невзначай, но внимательно взглянул на него. Она поняла свою ошибку — надо было идти порознь.

На крылечко она вбежала с краской возмущения на щеках. Дверь громко захлопнулась за нею. Еще не успела решить, что она сделает со своим открытием, но уж чувствовала, как дрожит все внутри. Смотритель, сидя за столом, повернулся на стук. Взглянула через его плечо и замерла: перед мужем был раскрыт журнал шурфа, из которого они с Ли Чуном только что брали пески. От самого верха донизу графу «золото» заполняло одно неизменное слово «пусто», «пусто» до скалы.

— Ну, где же твоя ягода, — выпрямился и потер руки Пласкеев. — Может быть, подводу послать. А?

— Ты не по ошибке в десятом шурфе записал «пусто»?

— А ты что, знаки нашла там? — не догадываясь ни о чем, пошутил смотритель. — Вот хорошая помощница была бы.

Лидия дрожащими руками копошилась в кармане пальто.

— Ты не смейся, пожалуйста. Или промывальщики тебя обманывают или… или ты сам… — Она, наконец, достала пакетик и, развернув, положила на стол. — Смотри. Я спускалась в десятый шурф.

Федор Иванович слегка побледнел, но самообладания не потерял ни на мгновенье.

— Не зря я беспокоился. Ты, оказывается, по ямам лазала. А если бы сорвалась со стремянки?

— Не смей издеваться! — крикнула она. — Ты знаешь прекрасно, что это не шутка. Ты укрываешь золото на участке. Ты сознательно идешь