Фрау Цакрис тоже хотела уехать на несколько ближайших дней навестить родственников в Моравии и беспокоилась о том, что квартира останется пустой, но Адольф успокоил старушку. Он останется в квартире и подождет ее приезда, а затем сам может поехать на несколько дней в Вальдфиртель, чтобы навестить семью своей матери. Фрау Цакрис была очень довольна таким решением и уверила нас, что мы для нее самые хорошие жильцы: двоих таких милых молодых людей, которые вовремя платят за комнату и никогда не приводят домой девушек, не найти во всей Вене.

Когда мы были с Адольфом одни, я сказал ему, что, как альтист, постараюсь получить на следующий учебный год ангажемент в Венском симфоническом оркестре. Это настолько поправит мое материальное положение, что я смогу помогать и ему. Адольф, который в тот период был очень раздражителен, не ответил на мое предложение. Он не сказал мне ни слова о своих планах на будущее, но, учитывая свой собственный успех, я не обиделся на это. Более того, к моему величайшему удивлению, он не дал мне никаких указаний насчет того, чтобы информировать его насчет Стефании, но я все равно решил, что буду писать ему обо всем, что смогу узнать о ней. Адольф пообещал писать часто и держать меня в курсе всех интересных для меня событий в Вене.

Расставание было тяжелым для нас обоих; его дата, начало июля 1908 года, имеет особое значение. И хотя ладить с Адольфом не всегда было легко, несмотря на мой покладистый характер, наша дружба все равно всегда одерживала верх над личными противоречиями. Мы знали друг друга к этому времени уже четыре года и привыкли к особенностям друг друга. Богатые художественные впечатления, которые мы получили вместе в Линце, а также радость от чудесных экскурсий усилились и стали глубже благодаря времени, проведенному нами вместе в Вене. В этом городе Адольф был для меня словно частица дома; он разделил со мной самые приятные воспоминания о моем отрочестве и знал меня лучше, чем кто-либо другой. Именно его я должен был благодарить за то, что я учусь в Консерватории.

Чувство благодарности, усиленное дружбой, возникшей из вместе пережитых событий, прочно связало меня с ним. Я был более чем готов мириться в будущем с любыми его личными качествами, которые были следствием его импульсивного темперамента. Взрослея, я стал лучше понимать и больше ценить Адольфа как своего друга, что доказывает тот факт, что, несмотря на наше тесное жилье и несходство интересов, мы ладили друг с другом гораздо лучше в Вене, чем в Линце. Ради него я был готов пойти не только в парламент и в синагогу, но даже на Шпиттельбеггассе и бог знает куда еще; я уже предвкушал, как мы вместе будем проводить следующий год.

Естественно, я для Адольфа значил гораздо меньше, чем он для меня. То, что я приехал с ним в Вену из его родного города, возможно, напоминало ему – невольно – о его собственной непростой семейной ситуации и о явной безнадежности его отрочества. Хотя, надо сказать, мое присутствие также напоминало ему о Стефании. Прежде всего, он научился ценить меня как готовую слушать аудиторию. Он не мог желать себе лучшей публики, так как ввиду его потрясающего дара убеждения я соглашался с ним даже тогда, когда в глубине души придерживался совершенно другого мнения. Однако для него и всего того, что у него было в голове, мои взгляды не имели никакого значения. Я ему был нужен для того, чтобы он мог со мной разговаривать, – в конце концов, он не мог сидеть на лавочке в парке Шёнбрунн и выступать с длинными речами для самого себя. Когда его переполняла какая-нибудь идея и ему нужно было высказаться, я был ему нужен так же, как солисту нужен инструмент, чтобы выразить свои чувства. Этот, если можно так выразиться, «инструментальный характер» нашей дружбы придавал мне еще большую ценность в его глазах, чем того заслуживала моя скромная персона.

Итак, мы простились. Адольф в сотый раз уверял меня, как он не хочет оставаться один. Он сказал, что я могу себе представить, как тоскливо ему будет одному в комнате, в которой мы жили вместе. Если бы я уже не сообщил дату своего приезда родителям, я, возможно, несмотря на приступы мучительной тоски по дому, остался бы в Вене еще на пару недель.

Он проводил меня на Вестбанхоф; я погрузил свой багаж и присоединился к нему на платформе. Адольф терпеть не мог сентиментальность. Чем больше его что-то волновало, тем спокойнее он становился. И вот теперь он просто взял обе мои руки – для него это было совершенно необычно – и крепко сжал их. Затем он повернулся на каблуках и направился к выходу, может быть, чуть более поспешно и ни разу не обернулся. Я чувствовал себя несчастным. Я сел в поезд и был рад, что он тут же тронулся и не дал мне передумать.

Мои родители были рады, что их единственный сын снова оказался дома. Вечером мне пришлось рассказать им все о заключительном семестровом концерте. Глаза моей матери, сияющие от счастья, были мне самой большой наградой. Когда на следующее утро я появился в мастерской в синем фартуке с закатанными рукавами рубашки и приступил к работе, мой отец тоже остался доволен. Без всякой суеты он попросил меня выполнить один важный правительственный заказ.

В свободное время я сильно скучал по Адольфу. Я хотел бы написать ему о Стефании, хотя он не просил меня об этом, но мне так и не удалось увидеть ее. Возможно, она уехала отдыхать со своей матерью.

Так как в Вене еще оставались кое-какие дела, которые надо было уладить, я написал Адольфу и попросил заняться этим. Я должен был заплатить взносы Ридлю, казначею Союза музыкантов, а также я хотел, чтобы он забрал мою членскую книжку и переслал мне все публикации союза. Адольф самым добросовестным образом выполнил все это, что подтверждает художественная открытка от 15 июля 1908 года с изображением так называемого «Грабена» (фешенебельная торговая улица в центре Вены, одна из древнейших улиц города. Считается, что улица возникла на месте засыпанного рва римского военного лагеря, отсюда название, которое буквально означает «ров». – Пер.). На открытке написано:

«Дорогой Густл,

Я заходил к Ридлю три раза, но так и не застал его и смог заплатить ему лишь в четверг вечером. Прими мою самую искреннюю благодарность за твое письмо и особенно за открытку. Он выглядит очень прозаическим, я имею в виду фонтан. Со времени твоего отъезда я очень много работаю, иногда до двух-трех часов ночи. Я напишу тебе, когда буду уезжать. Я не очень стремлюсь к этому, если туда приедет и моя сестра. Здесь сейчас не очень тепло, иногда даже идет дождь. Посылаю тебе твои газеты и книжку. Самый сердечный привет тебе и твоим достопочтенным родителям.

Адольф Гитлер».

Фонтан, который Адольф называет «очень прозаическим», был сооружен в общественном парке. Скульптура, которая должна была украшать его, была сделана Ханаком (Ханак Антон (1875—1934) – скульптор, представитель экспрессионизма, член объединения «Венский сецессион». – Пер.) и называлась «Радость красоты» – это название Адольф счел ироничным ввиду невыразительности этой работы.

Замечание, касающееся его сестры, представляет интерес: он имеет в виду Ангелу Раубаль. Адольфу была неприятна мысль, что она тоже может поехать в Вальдфиртель, так как после его бурной ссоры с ее мужем он не хотел с ней встречаться.