– Да вот притиснитесь к этому дому, тут, кажется, достаточно темновато, – ответил Дмитрий, оглядываясь.

И – добавил:

– Как вы думаете, война в Европе окончится?

– Не знаю… – замялся Денис.

– А я так думаю: скоро и Советский Союз вступит в войну.

– Вероятно. Но, знаете, мне как-то все равно. Вступит – не вступит…

Машина остановилась. Все так же крутил снег. Впереди смутно видна была площадь перед вокзалом, машины и торопливо снующие по площади люди. Дмитрий взялся за ручку дверцы и секунду молча и как-то грустно смотрел на площадь такими же, как у сестры, – голубыми глазами. «Как он в профиль похож на Ольгу», – подумал Денис.

– Знаете… – тихо сказал Дмитрий, продолжая глядеть на площадь. – Когда-то, давным-давно, юношей еще, я однажды стоял здесь, вот там приблизительно, где теперь стоит этот высокий фонарь, и смотрел, как снимали фильм «Путевка в жизнь»… Делали натурные съемки. Помните этот кадр: Михаил Жаров стоит у решетки и наблюдает, как Мустафа крадет у женщины чемодан… Жаров на секунду отбрасывает пиджак, и зритель видит у него на поясе финский нож. Потом этим ножом он убивает Мустафу. Сделано это очень эффектно, и поразило, помню, это меня тогда необыкновенно… Теперь я знаю, почему: в жизни моей, в частности при побеге из лагеря и долго потом, финский нож играл большую роль… Вот тут и не верь в предопределение… – как-то виновато улыбнулся он.

Эту улыбку долго потом вспоминал Денис.

Они тепло простились.

– Берегите сестру… – попросил Дмитрий. – Она много видела горя и заслуживает счастья. А счастлива она, видимо, бесконечно… А я… я скверный человек, и жалеть меня не надо. Так ей и скажите.

Он вышел из машины, поднял меховой воротник пальто и незаметно и быстро смешался с толпой.

Снег повалил еще сильнее и превратился в сплошную белую стену.

Денис вздохнул и развернул машину.

VIII

…Утро выдалось светлое, тихое, снежное. Над Переделкиным в морозной дымке повисло багровое солнце. Сугробы, пышно заиндевевшие деревья в бушуевском саду сверкали веселой радужной изморозью. Жарко горели причудливые морозные узоры на окнах.

За завтраком Денис неторопливо просматривал почту, шутил, весело подтрунивал над Ананием Северьянычем и Гришей Банным, приехавшим из Отважного в Москву погостить к Денису и Ольге и привезшим с собою маленького Алешу. Оба они неторопливо и чинно, до седьмого пота, пили чай.

– Да, забыла сказать, – вспомнила Ольга. – Звонил Черкашин. Просил напомнить, что в субботу ты читаешь по радио.

Денис мельком взглянул на нее, улыбнулся и вдруг рассмеялся.

– Ты – что? – удивилась она.

– Вспомнил, как этот Черкашин орден получал, – отбрасывая письмо и протягивая руку за сахарницей, сказал Денис. – Он ведь страстный поклонник Пастернака и откровеннейший эпигон его, разумеется – в стихах «для себя»… Для печати же строчит стишки на манер «Ах, вы сени, мои сени…». Ну и вот, под пьяную руку, рассказывал: принимаю, говорит, орден Ленина от Калинина, сердечно жму старикашке руку, пламенно благодарю. А у самого, говорит, в голове уже новые стишки готовы: «Орденок-то орденком, а Пастернак – Пастернаком…» Как тебе нравится?

Ольга Николаевна улыбнулась, но с горечью подумала о том, что мысли Дениса вертятся по-прежнему вокруг одного и того же, что невыносимо отравляло ее жизнь в последнее время.

– Чегой-то? – не понял Ананий Северьяныч и, как всегда, когда Денис говорил при нем «туманно», строго взглянул на сына, смешно округлив рот.

– Корешок такой, Ананий Северьяныч, беленький, пастернаком-с называется, – объяснил Гриша Банный.

Денис же, хитро посмотрев на отца, спросил:

– А что, папаша, вот ты уже четвертый раз в Москве, а был ли ты, например, в каком-нибудь музее?

Ананий Северьяныч дернул бороденкой и слегка поперхнулся горячим чаем.

– Да нет, Денисушка, как-то не пришлось. Не пришлось как-то, Денисушка… Разве что на Смоленском рынке – бываю… Опять же – цены подымаются. Хотел было старухе корыто новое купить, да дорого просят…

– Так вот взял бы, да и сходил в музей-то… – посоветовал Денис. – Я вот сейчас в город еду, хочешь подвезу?

Затея понравилась старику, по-своему, разумеется. Дело в том, что не то, чтобы ему уж очень хотелось пойти в музей, а просто представлялся случай щегольнуть наконец новыми блестящими калошами, которые он купил накануне. Гриша Банный охотно согласился сопровождать старика.

Выбор пал на Третьяковскую галерею.

– Ну, так быстро. Собирайтесь! – скомандовал Денис, подымаясь.

Высадив у Третьяковской галереи Анания Северьяныча и Гришу Банного, Бушуев поехал в редакцию журнала «Революция» на заседание редколлегии.

Между тем Ананий Северьяныч и Гриша Банный чинно вошли во двор музея. Сняв при входе заячью шапку, с которой старик ни за что не хотел расставаться, несмотря на неоднократные и настойчивые просьбы сына, Ананий Северьяныч громко высморкался в голубой платок и, сверкая новыми калошами на хромовых сапогах, с беспримерным сознанием того, что он не кто-нибудь, а отец знаменитого писателя, который с самим Сталиным «за ручку», важно вошел в вестибюль впереди путавшегося в длинном драповом пальто Гриши Банного. Это невероятно длинное пальто, рыженькая, клинышком бородка и остороконечная каракулевая шапка делали Гришу удивительно похожим на нестеровского монаха и как нельзя лучше подходили к случаю.

Все как будто складывалось отлично. Гришино драповое пальто и новенький дубленый полушубок Анания Северьяныча остались в гардеробе. Однако парадное шествие Гриши и Анания Северьяныча было слегка омрачено тем, что пытавшегося проскользнуть прямо в мокрых калошах в залы музея Анания Северьяныча – задержали, и только после настойчивых просьб уговорили снять калоши.

Гриша же, после того, как освободился от пальто и остроконечной шапки, самым чудеснейшим образом превратился из нестеровского монаха в мелкого секретаря райкома: под монашеским одеянием оказалась зеленая тужурочка à la товарищ Сталин и тощие синие галифе. Это молниеносное и таинственное превращение так перепугало старушку гардеробщицу, что она на какое-то время перестала соображать и прекрасные калоши Анания Северьяныча сунула наверх (вместо специального для обуви ящика), на чью-то шляпку с пером.

Солидно поднявшись по ковровой лестнице, Гриша и Ананий Северьяныч угодили прямехонько в Левитановский зал. Ананий Северьяныч, с некоторых пор старавшийся решительно ничему не удивляться, при видах Волги сразу же позабыл об этом и пришел в неописуемый восторг.

– Это, Гришенька, друг любезный, я те дам!.. Уж и до чего, стало быть с конца на конец, точно намалевано: здесь те – вода, здесь те – барка, а здесь – тучи… Все правильно.

– Мастерство-с, мастерство-с художника, – покашливая в кулак и одергивая зеленую тужурочку, соглашался Гриша Банный. – А вот здесь, в этой зале – Русь древняя, доложу я вам, Русь старинная…