Но тут случился конфуз. Успенская вцепилась в Матвея, как обезьяна, руками и ногами, а в ответ на все увещевания только мотала головой и прижималась к нему сильнее.

– Я вылезу следом за тобой! – клялся Олейников. – Всего через секунду!

Но все было напрасно. Он попытался осторожно отцепить Машу, но куда там! Она зарыдала так отчаянно, что у него опустились руки.

Матвей сел на землю, посадил Машу на колени, прижал к себе и погладил по голове. Гладить было неудобно – мешали косы, и тогда он положил ладонь ей на шею под затылком.

Рука была горячая. Маша всхлипнула и притихла.

– Ну что ты, моя маленькая, – ласково, как ребенку, сказал Матвей. – Все будет хорошо. Сейчас выберемся, потом пойдем домой… Я тебя отнесу. Ножку ушибла, да? Ну, тихо, тихо… Все уже прошло. Ты молодец, ты умница, ты героическая девочка!

Под воздействием его спокойного голоса к Маше понемногу вернулась способность соображать.

– Где же героическая? – всхлипнула она. – Меня сюда сбросили, как тюфяк! Я чуть на эти палки не напоролась! А потом даже встать не могла!

– Покажи-ка твою ногу.

Он бережно ощупал лодыжку. Пальцы его сжали кость, и Маша дернулась от боли.

– Растяжение, – констатировал Матвей. – Дома приложим лед, все пройдет за пару дней.

– А рука?

Так же осторожно, точно прислушиваясь, Матвей прощупал руку. Дойдя до плечевого сустава, он поморщился.

– Здесь ужасно больно, – пожаловалась Маша. – Не трогай, пожалуйста!

– Хорошо, не буду, – пробормотал Матвей. – Ого, что это там?

Маша подняла голову, и в эту секунду он резко дернул ее за руку.

На этот раз боль была такой, что Маша даже не услышала собственного крика. В глазах потемнело, а когда она пришла в себя, то обнаружила, что лежит на коленях Матвея.

– Тихо-тихо-тихо! – забормотал Олейников, придерживая ее плечо. – Все уже прошло.

– Ты с ума сошел?! Мне больно!

– Уже нет.

Маша подвигала рукой и с изумлением убедилась, что боль почти исчезла.

– Чем быстрее вправить вывих, тем лучше, – сказал Матвей, накидывая на нее доху. – Прости, что без предупреждения, но иначе бы ничего не вышло. Все, пора выбираться.

На этот раз Маша без возражений позволила подсадить себя на край ямы. Она уже пришла в себя, и ей было неловко за тот концерт, который она устроила. Матвей вылез следом, отряхнул испачканные в земле джинсы и посмотрел на Машу сверху вниз.

– Идти можешь?

Выяснили, что идти Маша не может. Стоило ей наступить на распухшую ногу, она словно проваливалась в яму.

– Понял, – кивнул Матвей. – Залезай на спину.

Маша забралась на него сзади, обхватила широченные плечи.

– Н-но, лошадка, – сам себе сказал Олейников.

И они двинулись к дому.

Матвей шел легко и быстро, чуть раскачиваясь влево-вправо, словно ему было не впервой переносить охромевших девушек на спине. От его куртки пахло кожей. Маше ужасно нравился этот запах, и всю дорогу она принюхивалась.

– Ты, конечно, никого не видела? – спросил, не оборачиваясь, Матвей.

– Нет. То есть видела, он ходил наверху, когда толкнул меня в яму. Но я даже не смогла понять, мужчина это или женщина.

– Женщина.

– Почему ты так уверен?

– Только женщина могла придумать идиотскую затею с кольями. Кстати, их утащили у Марфы. Они лежали за погребом.

– Но на это нужно время, – растерянно сказала Маша. – Перенести колья, залезть в яму, утыкать ими дно… Замаскировать ловушку!

– Ерунда, за час можно управиться. Скажем, после обеда, когда все спят. Что ни говори, а я вижу за этим типично женскую изощренность ума.

– Ты же сам сказал, что затея идиотская!

– Идиотская, – согласился Матвей. – Но изощренная.

Он остановился, осторожно опустил Машу на землю.

– Давай передохнем минуту, а?

Он прислонился к дереву, расстегнул куртку. Глядя на него, Маша с изумлением поняла, что он устал.

Устал! Это поразило ее. Он казался выносливым, как бык. Маше просто не приходило в голову, что он тоже может устать.

Матвей стоял, опустив голову. Она только теперь заметила, что виски у него седые, словно присыпанные пеплом. И даже в бровях седина. А на лбу продольные морщины. И еще две, глубокие: от крыльев носа до уголков жестких губ.

Страх, боль, злость, мучившие Машу, исчезли, словно смытые потоком охватившей ее нежности. Он искал ее, нашел, вытащил из этой проклятой ямы, в которой она собиралась умирать. Он ее спас.

Она подалась к Матвею, поцеловала быстрым, скользящим по губам поцелуем.

И отстранилась.

Несколько секунд Матвей смотрел на нее, и вдруг с силой притянул к себе. Огромная ладонь легла на затылок так, что не вырваться, и жесткие губы прижались к ее губам.

Он целовал ее так, как будто они были последними людьми на земле, или первыми, и с них все только начиналось. Как будто не было других женщин – только эта, дарованная ему навсегда. Как будто это был первый и последний поцелуй, отпущенный ему в этой жизни, и нужно было успеть насытиться, напиться ею, чтобы не жалеть все оставшиеся годы, что упустил свое.

Он повалил Машу на землю, придавил ее всей своей тяжестью, так что у нее захрустели ребра, а нога отозвалась резкой болью.

Маша вскрикнула.

Только тогда он нехотя отпустил ее. Сел, качнул головой, словно приходя в себя.

– Извини.

Поднял ее, повернулся спиной, помог Маше забраться, будто не замечая, что она вздрагивает от его прикосновений и старается продлить их, задержать его руки.

И они снова пошли, как прежде: он – едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону, она – вдыхая запах кожи от его куртки.

Когда за деревьями показался дом, Маша нарушила молчание.

– Я скажу, что упала в лесу. Да?

– Да. А я скажу Марфе, что все закончено.

– Что закончено? – не поняла Маша.

– Игра в расследование.

Голос его прозвучало сухо, и Успенская не стала расспрашивать. А Матвей не стал ничего объяснять.

Когда утром, добежав почти до края ямы, по едва уловимым признакам он понял, что Маша там, внизу, то застыл, не в силах пройти еще каких-то десять шагов. Он был уверен, что она уже мертва. Он подумал об этом сразу, как только услышал озабоченное бормотание Марфы: «Машка-то козу отвела, да так в лесу и загуляла. А ведь холодно…»

Он тотчас все понял. Хватило доли секунды. Его накрыл ужас понимания, и следом – ненависть к себе, потому что это он все затеял. Он подставил ее, рассказав правду и подключив к своей игре. Сначала – Марфу, теперь – ее.