— Стойте, Эшбахт, — орал он, да ещё не тоном просящим, а тоном требующим. — Стойте!

За попытку схватить коня под уздцы руки отсекают, но Волков даже разозлиться не успел. Максимилиан уже своим конем с прытью налетел на толстяка. Конь знаменосца ударил купчишку грудью, так что тот едва не полетел в полынь с дороги. Но устоял, подлец, а Максимилиану сего показалось мало, и он каблуком сапога в спину всё-таки сшиб наглого купчишку с ног. Тот полетел, роняя на утреннюю влагу свой берет, расписки и векселя кавалера. Так ещё и браниться стал, неугомонный, и бранился зло. Может, поэтому проезжавший за Максимилианом Увалень не поленился, склонился с коня и с удовольствием ожог подлеца плетью по жирной шее.

Купчишка заорал дико, стал по дороге кататься и шею чесать, а братья Фейлинги, что ехали последние, смеялись по-мальчишески весело. Да и Максимилиан с Увальнем смеялись, и Волков, оборачиваясь, ухмылялся довольный: поделом псу, наукой будет, пусть место своё знает.

До Ланна от лагеря было чуть меньше трёх дней пути. А оттуда до Нойнсбурга ещё два дня верхом на северо-восток. Пешим, да налегке до Нойнсбурга дней десять будет. А в доспехе и с обозом все двенадцать, и это если дороги дождями не размыты. Так что Брюнхвальд начал снимать лагерь сразу, как только кавалер его покинул.

В дорогу Волков взял с собой всего немного. Деньги оставшиеся для удобства поменял на серебро. И оно осталось у Брюнхвальда. Как и доспех, и знамёна. С собою взял он только колет и перчатки, подшитые кольчугой, оружие обычное своё, сто двадцать талеров серебром и ещё одну вещь.

Сию вещицу он не показывал никому; она лежала в мешке, что был приторочен к луке седла, так как в седельную сумку вещь явно не влезала. Когда они останавливались на ночлег в тавернах или трактирах, Максимилиан замечал, что кавалер тот мешок всегда берёт с собой. И держит тот мешок всегда в своей постели, ближе, чем держит оружие. Видно, что-то там было важное. Может, Максимилиан и хотел бы узнать, что там, но раз сеньор не делиться, не доверяет даже нести это, то так пусть и будет. У кавалера много тайн, много. Может, юному знаменосцу лучше их и не знать. Так они и ехали к Ланну.

Агнес встала в тот день поздно. Почти до рассвета занималась она новым нужным зельем; как ни странно, об этом зелье просил её не кто иной, как старик хирург, что освобождал её от мерзкого отростка, который досаждал ей. Старик пришёл и просил сам. Что было удивительно для неё и даже приятно. Этот седой человек, безусловный мастер своего дела, просил её как равную ему. Просил сделать эликсир, который у его пациентов будет приглушать боль, что истязает его пациентов на столе хирургическом и много после него.

— Юная госпожа, возьметесь ли за такое? — спрашивал он, сидя на том самом месте, где за два дня до этого сидел глупый пирожник.

Агнес думала, иногда поглядывая на него.

— Говорят, что цвет астернакса утоляет боль, — как вариант предлагал хирург.

— И цветы астернакса, и валериана, и мак — все они боль уменьшают, — наконец заговорила девушка. — Мне и самой муки на вашем столе терпеть невыносимо, и ещё два дня после этого мучиться, но неизвестно мне пока, не послужит ли настой крепкий из этих растений во вред. Ведь крепкий настой астернакса и убить несильного человека может.

— Вот как? — удивлялся хирург.

— Да, ребёнка так сразу убьёт, так что всё дело в соотношениях и сочетаниях. — Она помолчала. — Сделаю я вам кое-что на пробу, будете своим болезным давать и смотреть как зелье действует. А уже потом и будем делать его улучшения.

— Вот о том и хотел просить вас, молодая госпожа, — произнёс старик.

Вот и просидела она с книгами да с риторами, да с колбами, забыв про время. И опомнилась только когда небо стало серым, а не чёрным. Лишь тогда спать пошла.

Уже в соседнем монастыре колокола собирали братию к послеобеденной молитве. Солнце заглядывает в окно. Уже скоро будет жарко даже ночью, окна придётся открывать. Девушка потянулась и крикнула:

— Собака.

Тут же за дверью заскрипели половицы. Дверь приоткрылась появилась большая голова в большом чепце:

— Звали, госпожа?

— Мыться неси, — ответила Агнес, откидывая перину. Села на кровати, свесив ноги. — И забери горшок. Могла бы, дура, помыть его и чистый принести, пока я не проснулась.

Ута схватила ночную вазу и быстро ушла. А она встала и, потягиваясь, пошла к зеркалу, на ходу принимая вид темноволосой, высокой красавицы с красивыми бёдрами и грудью. Подошла, встряхнула пышной копной нечёсаных тёмных волос и принялась пальцами приподнимать себе скулы, думая, не лучше ли ей будет, если скулы чуть поднять.

И тут услышала грохот. Он со двора шёл. Неужто эта дура уронила что. Агнес скривила губы — с этой раззявы станется. Но грохот не прекращался.

Агнес даже разгневалась, отворила дверь и крикнула:

— Эй, дурища, что там у тебя?

И услышала, как по ступеням топают большие ноги Уты, а потом показалось и её перепуганное лицо, и она сказала, выдохнув с ужасом:

— Господин приехали.

— Что? Кто? — не поняла поначалу Агнес.

— Господин приехал, — всё так же волнуясь и с ужасом продолжала Ута. — Ваш господин приехал.

— Господин? — тут только до Агнес и дошло. — Так что стоишь-то, дебелая, воду неси, платье неси. Да быстро, дура, быстро.

Сама же девушка кинулась к зеркалу.

Ута, Зельда и Игнатий стояли между камином и дверью в людскую. Стояли, дышать боялись. Даже свирепый Игнатий и тот рта не раскрывал. Горбунья подала господину вина в серебряном кубке. Он молча сел в кресло, взял кубок, попробовал вино. Сел во главу стола, в то кресло, в котором сидела госпожа. С ним уселись за стол и его люди. Лишь огромный один остался стоять, привалившись к стене у входной двери. Плетью по сапогу постукивал. Господин так даже на вид суров, и люди его воинские по виду, все при железе, страшны, даже если и молоды.

Наконец сверху госпожа сошла. Умытая, свежая, в чистом и совсем простом платье, которое не надевала уже давно. Сразу, едва не бегом, кинулась к господину, стала на колени, взяла руку его и поцеловала.

А он погладил её по волосам, по щеке и спросил с усмешкой, но ласково:

— Дело уже к вечеру пошло, а ты ещё спишь, что ли?

— До рассвета не спала, — отвечала Агнес. — Вот и проснуться не могла.

Он сдала ей знак встать, чуть приблизившись уже серьёзно скрасил:

— Одной ли тебе было не до сна?

— Одной, дядя, — так же серьёзно отвечала Агнес, называя его «дядей».

— Раз зовёшь меня «дядей», так не вздумай меня позорить, — тихо сказал он ей, крепко держа её за руку.

— Беспокоиться вам нечего, всё у меня хорошо, и имя ваше незапятнанное, я, авось, не Брунхильда, — отвечала она ему таким тоном, что он понял, что больше на эту тему ничего спрашивать не нужно.