Негодница Катерина тут же стала тараторить про итальянский способ. Судья пожелал выслушать Бенвенуто. Он сказал (далее текст точно по «Жизни…»):

«– Если бы я имел с ней общение по итальянскому способу, я бы делал это единственно из желания иметь ребенка, как и все прочие.

Тогда судья возразил, говоря:

– Она хочет сказать, что ты имел с ней общение вне того сосуда, где делают детей.

На это я сказал, что это не итальянский способ, а, должно быть, способ французский, раз она его знает, а я нет; и что я хочу, чтобы она рассказала точно, каким образом я с ней поступал. Эта негодная потаскуха подлым образом рассказала открыто и ясно гнусный способ, который она хотела сказать. Я велел ей это подтвердить три раза один за другим», а потом сказал громко:

– Господин судья, я прошу у вас правосудия. Законы христианнейшего короля, насколько мне известно, уготовляют костер и потерпевшему, и содеянному. Катерина сознается в грехе, ее мать, сводница, тоже. Рассудите по справедливости.

В зале суда поднялся невообразимый шум. Катерина принялась плакать, мать вопить, судья старался перекричать шум, а Бенвенуто громким голосом повторял: «Костер, костер!» – прибавляя при этом, что, если судья тут же не отведет мать и дочь в тюрьму, он пожалуется королю на несправедливость, которую чинит ему суд. Судья мямлил уже что-то совсем невразумительное, а Бенвенуто почувствовал, «что как будто уже выиграл великую битву». Он ушел из здания суда, ему никто не препятствовал.

История с Катериной имела продолжение. Бенвенуто донесли, что Паголо снял дом для Катерины и ее матери, что он все время там бывает и при этом насмехается над Бенвенуто, говоря при этом:

– Он думает, что я его боюсь. У меня есть шпага и кинжал, и я покажу ему, что я флорентиец из рода Мичери. Мой род рода куда более древний и знатный, чем Челлини.

Нельзя было оскорбить Бенвенуто больше, чем упоминать всуе его род, а тем более унижать его. Он пишет, что с ним приключилось что-то вроде лихорадки, то есть он вдруг словно заболел, и заболел смертельно, его душила ярость. Спасти себе жизнь он мог только одним способом – надо было немедленно расправиться с негодяем Паголо и этой потаскушкой. Он взял с собой феррарца Кьочче, они пошли в их дом, беспрепятственно вошли внутрь и сразу увидели всех. Паголо, «при шпаге и кинжале», сидел рядом с Катериной и обнимал ее за шею. Мерзавец даже вскочить не успел, как шпага Бенвенуто уперлась острием в его горло.

– Поручи себя Богу, подлый трус! – крикнул Бенвенуто, на что Паголо совсем по-детски крикнул дрожащим голосом:

– Мамочка, помоги мне… Мамочка…

Этот детский всхлип и спас ему жизнь. Бенвенуто словно опомнился, но шпагу от горла не убрал. Женщины кричали не переставая. Надо было как-то выходить из этой ситуации. У Бенвенуто мелькнула в голове новая мысль – он их женит, а после этого найдет способ отомстить им обоим. Он послал Кьочче за нотариусом. Паголо был согласен на все, только бы ему сохранили жизнь, трусоват был парень, что и говорить. Явился нотариус со свидетелями, все бумаги о браке были оформлены по всем правилам. Бенвенуто расплатился с нотариусом и ушел.

Это случилось как раз в тот день, когда Приматиччо позвал к себе Бенвенуто, принял очень любезно и весело сказал, что признает его права на колосса для фонтана, потому что считает, что тот прав.

– Считай меня добрым братом, – сказал художник напоследок.

Расстались они в полном согласии, но Бенвенуто не мог простить Приматиччо посягательств на его искусство, в дальнейшем он всегда писал о нем очень недоброжелательно.

Так и Катерине он не мог простить измену. А задуманная месть была такова: мало того что он заставил Паголо Мичери взять в жены потаскушку, так он решил еще наставить ему рога. Катерина была красавицей и сложена великолепно, а Бенвенуто нужно было кончать работу, поэтому он посылал за ней каждый день. Она приходила безропотно, требовала деньги вперед, 30 сольдо в день – сущие копейки, требовала хорошего завтрака, а после работы охотно, как теперь говорят, занималась любовью. Правда, «имея общение», Бенвенуто как только мог поносил ее мужа, но Катерина только смеялась.

Тогда Бенвенуто придумал для натурщицы новую пытку. Он велел Екатерине принимать самые неудобные позы и держал ее в этом положении много часов. Каждый, кто когда-нибудь позировал, знает, как это трудно. Катерина, уставшая и обиженная поведением своего бывшего возлюбленного, не могла больше молчать. Муж уехал из Парижа в поисках новой работы, брак этот был для нее только в тягость, и она стала, «на этот свой французский лад», ругать Бенвенуто и угрожать ему: мол, погоди, вернется муж, «любимый Паголо», он тебе покажет! Словами этими она совершенно выводила Бенвенуто из себя, «выводила из границ рассудка», так он пишет. «Я схватил ее за волосы и таскал ее по комнате, колотя ее ногами и кулаками, пока не устал». Опомнился он только тогда, когда увидел, что Катерина вся «посинела и распухла» и лечить ее придется никак не меньше двух недель. А это что значит? Полмесяца простоя в работе!

Бенвенуто пишет: «Если бы я не говорил в некоторых из этих моих приключений, что сознаю, что поступил дурно, то те другие, где я сознаю, что поступил хорошо, не сошли бы за истинные; поэтому я сознаю, что сделал ошибку, желая отомстить столь странным образом Паголо Мичери». Это он потом напишет, в пятьдесят восемь лет, а сейчас голая, избитая Катерина лежит у его ног. Он позвал старуху служанку, чтобы она одела ее и полечила. Старуха пришла в ужас – как можно истязать такую красивую девочку? Бенвенуто в сердцах рассказал всю правду о поведении Катерины. На это мудрая служанка сказала:

– Вы очень жестоки, сударь, и все, что вы говорите, – сущие пустяки. Французский обычай такой, что нет здесь мужа, который бы не был рогат. У всех жен есть любовники, и это никак не оскорбляет ничью честь.

Странная любовь была у этой пары, что и говорить: то ли французская, то ли итальянская, а по-моему – русская. Только в России родилась эта пословица: «Бьет, значит, любит». Уходя из замка чуть живая, Катерина крикнула в лицо Бенвенуто, что больше никогда – никогда! – не переступит порога его дома. Она пришла через неделю, «когда я отворил дверь, эта скотина бросилась мне на шею, обнимала и целовала».

– Ты больше не сердишься на меня, Бенвенуто?

– Нет.

– Тогда дай мне хорошо закусить.

И опять работа, и «плотские услады», затем пущенный в дело злой язычок Катерины и колотушки. И так каждый день одно и то же, как под копирку, «как из-под чекана», пишет Бенвенуто. Потом он прогнал Катерину, и она вместе с мужем уехала из Парижа, а отлитая бронзовая фигура прекрасной женщина получилась отлично. Он пишет, что описал так подробно свою любовь «для надобностей искусства». Право, лучше бы он этого не делал. Зачем нам знать, что прекрасная нимфа Фонтенбло – это битая и оскорбленная женщина. Но с другой стороны, Катерина была возлюбленной скульптора, а это много значит.

После очередного затишья на войне король вернулся в Париж, и Бенвенуто направился к нему вручать готовую солонку. Он был прав, когда утверждал, что сделает ее красивее, чем модель. Вы помните, что она была овальной формы, величиной в две трети локтя, и имела две нагие фигуры: мужскую – море и женскую – землю, и фигуры эти сидели, «перемежаясь ногами, как иные морские заливы захотят внутрь земли». Фигуры были прекрасны, и трезубец как на модели был, и ладья для соли. Под мужской фигурой были сделаны «четыре морских коня, которые по грудь и передние лапы были конские; вся часть от середины кзади была рыбья; эти рыбьи хвосты приятным образом переплетались вместе; над каковой группой с горделивой осанкой сидело море, вокруг него были многого рода рыбы и другие морские животные. Вода была изображена со всеми со своими волнами; затем была отлично помуравлена собственным своим цветом. Женщина-земля, как и на модели, держала в руках “храмик ионического строя” – туда помещался перец. Пониже этой женщины я сделал самых красивых животных, какие производит земля; и ее земные скалы я частью помуравил, а частью оставил золотыми. Затем я поставил эту сказанную работу и насадил на подножие из черного дерева; оно было некоей подходящей толщины, и в нем была небольшая выкружка, в какой я разместил четыре золотых фигуры, сделанные больше чем в полурельеф; эти изображали ночь, день, сумерки и зарю. Еще там были четыре фигуры такой же величины, сделанные для четырех главных ветров, с такой тщательность сработанные и частью помуравленные, как только можно вообразить».