«Бедняга! Что ж Инна зонт-то не захватила? Застудит сына…»

Поодаль о чем-то шептались две не знакомые мне симпатичные девчушки. Им, несомненно, поскорее хотелось отсюда уйти, и одна из них то и дело демонстративно вытягивала в сторону Максима руку с часами, постукивая по циферблату пальчиком. Вот Макс что-то сказал на ухо Басу. Тот, порывшись в карманах, вытащил несколько мятых купюр.

«Спасибо, папа», — я не услышал это, скорее понял по движению губ.

Мой сын, дорогой моему сердцу человечек, уходил от меня под ручки с двумя миловидными девицами. Похоже, что уходил навсегда. Вот он в последний раз оглянулся. «Все-таки хочет проститься?» Но нет. Он забыл положить на могилу свой букетик! Макс стоял в растерянности, не зная, что ему делать. Было видно, что уж очень не хочется ему возвращаться. И, надо сказать, размышлял он недолго. Подойдя к ближайшей могиле, небрежно бросил на нее цветы, что-то шепнул девчонкам, те захихикали, и вскоре все они, уже не оборачиваясь, скрылись в потоках дождя.

Желающих выступить больше не оказалось. Да и понятно: дождь лил как из ведра — не до речей. Все потихоньку стали расходиться. Вскоре у могилы остались только две фигурки в длинных дождевиках с капюшонами. Всю церемонию они простояли немного поодаль и не привлекли моего внимания. Кто это был, я понял сразу, как только до меня долетели первые слова:

— Я пойду, мама. У церкви тебя подожду. Ладно?

— Хорошо, Егор. Иди. Я недолго.

И он пошел. Своей неуклюжей походкой.

«Оглянется или нет?» Не оглянулся. Конечно же, нет. Можно было и не сомневаться.

Оля, бледная и опухшая, стояла почти напротив меня, скинув с головы капюшон.

«Нет, я неправ! Не уравнял всех дождь. И никогда не уравняет. Пусть издалека, пусть и в полумраке, но слезы очень даже отличаются от дождевых капель!»

Она проходит совсем близко, постаревшая и несчастная.

— Ничего, Ольча, прорвемся, — шепчу я вслед.

Ну, вот и все! Но что это?! Из пелены дождя снова появляется фигурка в капюшоне. Знакомая неуклюжая походка. Егор подходит к могиле и опускается около нее на колени, прямо в размешанную ногами земляную жижу. Нет, даже не на колени, а как-то на четвереньки. Тот же волчонок в вольере. Как мне захотелось броситься к нему, поднять из этой грязной лужи на руки, прижать к сердцу и никогда не отпускать!

И в этот момент Егор завыл. Негромко, протяжно и безысходно. Сверкает молния, освещая громады надгробий и маленькую, бьющуюся в истерике фигурку. Чуть спустя слышатся раскаты грома. Егор поднимается, скидывает с головы капюшон. Мокрое, некрасивое… прекрасное мальчишеское лицо.

— Папа, папочка, прости меня, что я такой! Я тебя любил больше всех на свете. И любить буду. Я буду хорошо учиться и слушаться маму. А когда вырасту, поставлю тебе самый красивый памятник из белого мрамора.

Егор говорил тихо, но мне казалось, я отчетливо слышал его голос, улавливал каждое слово. Как будто бы стоял рядом, как будто не шумит дождь, не задувает ветер, не грохочет гром.

— А триста долларов мы с мамой нашли. Они в шкафу за полками лежали. Мы на них тебе вот этот венок купили. Он самый большой и самый красивый. Я люблю тебя, папа, и буду часто к тебе приходить, а сейчас я побежал, ладно? Мне надо успеть к церкви раньше мамы. До свидания, папа!

— До свидания, сын! До скорого свидания, — тихо шепчу я, глотая ставшие вдруг солеными капли дождя.

* * *

Можно было бы уходить, но оставалось еще одно дело. Найти совок на кладбище никогда проблем не составляло, и вот я уже копаю землю чуть левее маминой плиты — прямо у временного камня с надписью «Комаров А. С.» и двумя датами с черточкой посередине. Прав, выходит, был Нестеров, жизнь — действительно лишь черточка между датами рождения и смерти!

«Пусть земля тебе будет прахом. То есть пухом», — видимо, от души лепший друг мой Басов пожелал! Земля мягкая, податливая. И вправду как пух. Копать легко. А вот, собственно говоря, и прах. Струи дождя смыли грязную жижу с фарфоровой урны. Она, к моему удивлению, оказалась белой и блестящей. На ней — те же даты и такая же черточка. Прав Нестеров! Хотя почему же прав? Урна же у меня в руках! Вот она. Что захочу, то с ней и сделаю. Могу дату правую переписать, могу черточку удлинить, могу просто взять и разбить ее о ближайший бетонный столб. Всё могу! Но делать этого я не стану. Потому что отлично помню слова Нестерова: «Мать вот и умерла тринадцатого, и на тринадцатом участке Северного лежит».

До тринадцатого — рукой подать. Но шансов найти нужную могилу — почти нет. Во-первых, участок уж очень большой, во-вторых, мать Нестерова могла Нестеровой вовсе и не быть. Ладно, попытаем счастье. Со ржавым совком в одной руке и с белой сияющей урной в другой, только вступив на участок под номером тринадцать, сразу натыкаюсь на заброшенную могилу. На простом деревянном кресте черной краской от руки выведено: «Нестерова Анфиса Петровна». Правая дата бесстрастно сообщала, что умерла Нестерова как раз тринадцатого числа.

«Ну что же, Анфиса Петровна, принимай постояльца! Где могила твоего старшего, что до моратория не дотянул, — никто не знает. Так пусть хоть младшенький теперь рядом с тобой будет».

Когда, выкопав ямку, я аккуратно опустил в нее урну, мне послышался тихий, словно повисший в воздухе шепот: «Я к тебе, мама!»

* * *

И все-таки как хорошо после горячей ванны попивать горячий кофе, затягиваясь любимым «Винстоном»! Да еще на мягком диване, в теплом Женькином халате! Полный расслабон. В кухне на батарее сохнет промокшая на кладбище одежда, телевизор показывает очередной маразм со Степаненко. За окном дождь, ветер, мрак, холод. Снимаю трубку и набираю номер. Сейчас на том конце провода, в передней на резной тумбочке зазвонит телефон. Никакой подготовки. Полный экспромт. Так иногда лучше. Если подойдет Инна или тем более Максим — просто повешу трубку, и все. Снимет Басов — там посмотрим.

— Алло, слушаю, — знакомый до боли бас. Душевный такой голос, умиротворенный. Тоже поди кофеем после сквозняка да дождя отогревается, может, еще и с коньячком. Наверняка в моем синем халате, с вышитой Инной на хлястике надписью «Папа». — Слушаю! Говорите! — Вот уже и нотки нетерпения улавливаются. Отвлекаю небось от кайфа. Ничего, милый мой, потерпишь. — Будете говорить или я вешаю трубку? — А теперь еще и злость в голосе появилась. Быстро же вы, Анатолий Анатольевич, настроение меняете. Пожалуй, хорошо.

— А это как хочешь, Басов, — отвечаю безукоризненно спокойно. — Хочешь — вешай, а хочешь — не вешай.

И громко дую в чашку с кофе. Чересчур уж горячий. Так и обжечься можно.

— Это кто? — Уже ни злости, ни тем более умиротворенности. Пожалуй, волнение или даже испуг. Ну что же, еще лучше!

— Кто? Х… в пальто. В старом и драном. Потому что один толстый, вонючий подонок в синем халате опустил меня аккуратно на сикс таузенд долларс. Я все ячейки на всех вокзалах облазил! Без толку. Нет честно заработанных, и всё тут! Не знаешь ненароком подонка такого, а, Басов?