Огорчена, что Вы ведете счет своим посещениям Инки и проявляете «субстильность» и малохольность, не свойственную Вам. Что это еще такое за новости? Не люблю, когда в Вас просыпается Восток, ревнючий и всякий прочий. (Кстати о Востоке — А. А. читает Библию и сражена была, встретив там моего несомненного предка, некоего еврея — Ефрона, ведшего какие-то дела с Авраамом и Саррой[559], да, да.) Я ухитряюсь и здесь быть занятой сверх головы — чем спрашивается? В день приходит иной раз по десятку писем, не столько требующих ответа, сколько опять же выбивающих из немудрящей колеи, воюю со Скарроном, и более того, с мыслями (о бренности всего земного). А сейчас уже надо собираться в обратный путь. Мне кажется, что «уже», т. к. время прошло так быстро! Собираюсь ехать 2-го, но билеты достать трудно, удалось лишь на 4-е, приедем 5-го почтовым, улиточным, идущим почти сутки: из Риги 9.26 вечера, а в Москве… в 7 ч. вечера же!! Очень не хочется уезжать от тишины. Она мне необходима… погода опять припадочная, солнца как не бывало, а жаль.

Целую Вас, милый, за всё спасибо, рада буду скоро увидеть Вас — вновь держать с Вами совет — и не только. Будьте умницей. А. А. целует.

Радио визави на днях сообщило о подготовке в Москве издания «Доктора Живаго»[560]. Верно, спутали с Большой серией.

Милая Анечка, на всякий случай о вечере[561] написала на отдельном листке, т. к. по телефону не очень поняла, как, что и почему надо писать, может быть, именно в написанном виде это для чего-то организационного нужно? Простите, что так несуразно реагировала на разговор Ваш — устала, одурела, не сразу соображаю. «Забыла» и поздравить Вас — тьфу-тьфу не сглазить — с возможной поездкой в иные края, и поблагодарить за письмишко, и порадоваться вслух тому, что, по-видимому, Вы вновь возноситесь на головокружительную высоту «старшего редакторства». Но Вы все видели и знаете, в том числе и «утлое» состояние несчастного соавтора, и не взыщете на его не столько врожденный, сколько благоприобретенный идиотизм.

Одно только ужасно огорчает; если Вас не будет в Москве, когда состоится (ежели) этот самый вечер. Так, очевидно, и произойдет. Уж кто-кто, а Вы заслужили «ад Господа Бога», как писала мне одна малограмотная товарка «религиозница», быть не только à la peine, но и et à l’honneur[562].

Живу, сама не зная, как; гоню Скаррона и сама с ним гоняюсь, как запаленная лошадь. Одно только надо — ни на что не оглядываться, не отрываться, а отрываюсь все время и поэтому слишком часто пребываю в некоем тошнотворном состоянии невесомости (-ли?). Получила письмо от Анастасии Ивановны, которая благополучно обходит стороной «памятниковые» дела, но зато предлагает (очевидно, в октябре месяце) ехать с ней в Елабугу, т. к. Литфонд зашевелился и, возможно, предпримет поиски могилы. Я отнюдь не уверена, что Ася нашла, хотя бы приблизительно (в ряду многих других могил), место, боюсь, что всё это может оказаться отвратительно-безрезультатным, знаю, что необходим врач-специалист, который единственно сможет установить и пол, и возраст, и изменение шейных позвонков — что сможем мы с ней? Надо знать и уметь, а по наитию ничего не сделаешь, тем более что и оно не поможет, когда окажешься перед чьими-то останками двадцатилетней давности. Не говорю уж, что ехать в Елабугу — именно туда, с Асей, именно с ней, учитывая всё на свете — нестерпимо.

Что еще? Еще всякая дребедень и ерунда… Я стала дерганая, рявкаю на бедную Аду почем зря, и, догоняя время, выбиваюсь из сил. Господи! Как нужны деньги — они и есть время! и как нужно время, чтобы сделать для мамы то, что мне положено. Так и подохнешь, не дотянув не только что положенного, но и какого-нибудь очередного Скаррона; а судят-то нас, людей, не по задуманному, а по содеянному. На этой оптимистической нотке и покидаю Вас. Хорошо, Анечка, что Вы — есть; что бы мы с мамой делали без Вас, милый самоотверженный Рыжик? Дай Бог Вам счастья! — Жаль, что не смогли дать Вам настоящего отдыха, побаловать как следует, наоборот, эксплуатировали и гоняли по хлебным очередям! Кстати, с тех самых пор и живем без хлебушка, нет сил и времени на эти чертовы очереди!

Два дня была дивная погода, я сидела с переводом в кустиках на участке, в трусах и очках, и грелась на солнце!!! А Скарроны подаются — скоро расставаться!

Целую. Целуем Вас обе.

Привет всем своим, всем нашим.

Как Маргарита Иосифовна и Эммануил Генрихович[563]. Пишите!

Милая Аня, думаю — не просто «хорошо бы», а нужно, чтобы состоялся вечер памяти МЦ в Доме литераторов. Мамино семидесятилетие — 9 октября (26 сентября ст. ст.), но, думается, любой октябрьский день (дата) подошел бы — имею в виду более позднюю дату, т. к. для подготовки к именно девятому числу остается очень мало времени. В первую очередь, надо бы просить Илью Григорьевича[565] выступить — он маму знал, любит и понимает — знает и понимает и ее читателей; в частности, у него есть ранние воспоминания о ней, очень интересные и писанные «с натуры» — (наряду с еще несколькими портретами молодых писателей и поэтов — он мне читал, это было давно опубликовано и сейчас почти неизвестно). Потом необходимо сейчас же связаться Дмитрием Николаевичем Журавлевым[566] и просить его выступить с чтением ее произведений; он маму знал, любит, и конечно, не откажется, но ему надо немало времени, чтобы подготовить текст даже для чтения с листа; лирику можно бы на его усмотрение из вышедшей книжечки гослитовской, и очень хорошо бы отрывок из какой-нибудь прозы — может быть, Пушкинской (т. е., естественно, о Пушкине! Может быть, из «Моего Пушкина»?[567] тут надо еще подумать). Его телефон — Г1–04–16. Еще очень хотелось бы попросить об участии Генриха Густавовича Нейгауза[568] (Г. Г. знал маму) — пусть был бы его Шопен[569], в котором один из корней маминого творчества. Тогда, может быть, попросить Журавлева прочесть «Мать и Музыка»[570], дав ему право «аранжировать» текст, чтобы он был выигрышен для чтения и уместился бы во времени.