– Если ты хочешь сохранить секрет в этих краях, Патрик, надо уезжать подальше, чем округ Виктория.

У Патрика хватает порядочности сделать пристыженное лицо – полагаю, это уже кое-что.

Я внимательно всматриваюсь в него.

– Так… ты не хочешь ребенка, да? Ты не хочешь быть прикованным к Нетти?

– Нет, дело не в этом. Я хочу ребенка. По крайней мере, я хотел. Но я еще несколько лет назад смирился с тем, что этому не бывать. А Нетти – нет. И теперь я… Я не знаю, как ей помочь. Она либо бродит как зомби, либо маниакально носится с очередной идеей, как вылечить бесплодие. Она уже не та, на ком я женился.

Вид у него такой несчастный, что я сдерживаю гнев.

– Так чего же ты хочешь от меня, Патрик?

– Я ничего не хочу. Именно об этом я и говорю.

– На самом деле ты чего-то хочешь. Ты хочешь, чтобы я не давала денег моей дочери, лишь бы избежать разговора о том, о чем вам надо поговорить.

Патрик открывает рот, но я успеваю первой:

– И что будет потом? Что будет, когда Нетти откажется от своей мечты о ребенке? Ты откажешься от романов на стороне и вы будете жить счастливо до конца своих дней?

Он выдыхает.

– Я просто не знаю, идет?

Но он же знает. И внезапно до меня тоже доходит. В Австралии существуют возрастные ограничения в отношении суррогатного материнства, даже для тех родителей, которым отдадут ребенка. Через несколько лет Нетти и Патрик будут слишком старыми, чтобы стать родителями. А это значит, что Патрику надо только перетерпеть безумие Нетти еще год или два. А учитывая, что недавно мне «диагностировали рак», через два-три года он сможет наслаждаться обеспеченной и приятной жизнью без детей. Получит ту самую жизнь, со всеми теми мелкими благами, какими наслаждался эти годы у нас. Виски, сигары, дом на пляже. Теперь, когда до этой жизни рукой подать, он не собирается от нее отказываться.

– Ну… – говорю я. – Независимо от того, дам я Нетти деньги на суррогатное материнство или нет, ты должен поговорить с ней. Ты должен рассказать ей о своих романах на стороне, и ты должен сказать ей, что больше не хочешь ребенка.

Патрик качает головой. Все пошло не так, как он планировал. Я понимаю, он думал, что сможет прийти сюда и заключить со мной союз. Мы с ним против моей дочери. Меня тошнит от самой этой мысли.

– Диана, я правда сомневаюсь…

– Если ты, Патрик, этого не сделаешь… то сделаю я.

Глаза Патрика вспыхивают, он вскакивает на ноги. Он улыбается ужасной, злой улыбкой.

– Надо же, как ты изображаешь заботу о своей дочери! Нетти всю жизнь боролась за твое внимание, а ты даже дня ей не уделила. Ты больше беспокоишься о своих беженках, чем о собственных детях. А теперь ты ведешь себя как сущая святоша. Кем ты себя возомнила?

– Думаю, я ее мать.

– Тоже мне мать.

Он надвигается на меня, но мне не страшно. Патрику придется меня убить, но и тогда я не передумаю.

ДИАНА

ПРОШЛОЕ…

После жалкой попытки запугать меня Патрик наконец уходит. Я заканчиваю разбирать детскую одежду и иду в кабинет. Сев в старое рабочее кресло Тома, я провожу пальцами по поверхности стола, беру ручки и блокноты, прикасаюсь к вещам, к которым прикасался он. Прошел год с тех пор, как он умер, и он начал исчезать из других комнат, в которых много раз убирали, но я все еще чувствую его здесь.

Я вспоминаю наш разговор несколько лет назад о детях и деньгах. «Все дело в поддержке, – сказал тогда Том. – Оказывать ее или нет». Патрик не хочет, чтобы я давала им деньги на суррогатное материнство. Нетти хочет. Так или иначе, Нетти предстоят тяжелые времена, и ей понадобится кто-то, кто ее поддержит.

Я слышу, как в двери поворачивается ключ, и мгновение спустя раздается голос Люси:

– Диана? Ты дома?

Я сажусь прямее. Люси не была здесь с той ночи, когда пришла зашифровать мой адрес электронной почты и показать мне, как использовать биткоины. Я не знала, увижу ли ее снова. Но вот она выходит из коридора, одетая в джинсы, белую футболку и ярко-розовые балетки, на шее – полосатый, как зебра, шарф. Все еще модно, но в последнее время больше утонченности. Как будто она взрослеет, начинает понимать, кто она на самом деле.

– Извини, что не заходила раньше, – говорит она.

– Не извиняйся. Я понимаю.

И я действительно понимаю. Непросто навещать ту, которой помогла нелегально приобрести препараты, способные положить конец чьей-то жизни. О чем нам говорить? Будущее – под запретом, как и планы на Рождество или предстоящие праздники. Обсуждать просто нечего. И все же я не могу отрицать, что чувствую… что я рада видеть Люси. За последние несколько месяцев я привыкла, что она рядом: готовит еду, моет посуду или записывает меня на прием к врачам или адвокатам. Каждый раз, когда она уходила, я еще острее воспринимала тишину. Я была удивлена, даже пристыжена ее преданностью. Возможно, самым большим сюрпризом стало то, что, хотя я знаю, что она не хочет, чтобы я покончила с собой, она никогда, ни разу не попыталась меня отговорить. Это напоминает мне, как она поддерживает Олли. И внезапно я понимаю, что эта ее черта – истинный дар.

– Что ты делаешь здесь, в кабинете? – спрашивает она.

Я оглядываю комнату. Даже заставленная мебелью, она кажется пустой.

– Ищу Тома, – признаюсь я с улыбкой.

На ее лице появляется мягкая улыбка.

– Чудесно – то, как ты его любишь.

– Забавно, ведь я как раз думал о том, как ты любишь Олли.

Дело в том, что смерть заставляет увидеть людей и ситуации в ином свете. Теперь я знаю, что для меня важно. Я забочусь о своих детях и внуках. Я забочусь о том, чтобы моя благотворительная организация продолжала работать. Мне важно, чтобы люди получали справедливый шанс.

И для меня очень важна Люси.

Люси поджимает губы, сглатывает.

– Ты… ты никогда не говорила мне этого раньше.

– Нет. А следовало бы. Мне жаль, что я этого не делала.

В несколько шагов преодолев расстояние до стола, она меня обнимает.

– Я буду скучать по тебе, – говорит она. И начинает всхлипывать в моих объятиях.

– Шшшш. – Я похлопываю ее по спине. – Все в порядке, дорогая.

Обнимая ее, я чувствую, что смягчаюсь. Уж и не помню, чтобы кто-то держал меня так с тех пор… как умер Том. На глаза мне наворачиваются слезы.

– Я не стану этого делать, Люси, – шепчу я ей на ухо.

Люси застывает, но остается на месте. Когда она наконец поднимает голову, я испытываю неожиданное ощущение утраты, холодок там, где только что была ее теплая голова.