class="p1">В «Deutsche Allgemeine Zeitung» помещена статья — очерк о разрушении Смоленска отступающими немецкими войсками. Автор захлебывается от восторга, исходит слюной упоения, описывая (довольно картинно) систему и методы работы Vernichtungskommando[894].

«В Смоленске, — пишет DAZ, — взорваны и сожжены все каменные и деревянные, все большие и малые здания. Не тронуты только городской собор и одна больница. Когда русские войдут в город, они не найдут там ни одного дома, где можно было бы укрыться от дождя и холода. Слава нашим Vernichtungskommando!»

Vernichtungswerk[895] драпающих немцев показывают и в кино. Там он выставляется как Musterarbeit[896], как героический подвиг немецких солдат и офицеров. Слышал это от Августа и от других немцев, видевших недавно документальные фильмы о разрушении советских городов.

[Далее два листа отсутствуют.]

Первый раз бил меня не немец, а татарин Джалиль. Фрицы назначили его начальником полиции. Когда после неудачного побега меня привели к ортскомманданту[897], Джалиль несколько раз ударил меня. Он был зол за то, что в октябре 1941 года я арестовал его как дезертира. В общей суматохе драпа ему удалось тогда ускользнуть от заслуженной кары. Джалиль перебежал к немцам, стал у них первым холуем и блюдолизом.

Этот самый Джалиль и привел меня к зуйскому ортскомманданту[898]. Сей высокий начальник похвалил татарина за усердие и приказал отправить беглеца не в лагерь для военнопленных, а в камеру для заложников.

Нас было ровно пятьдесят. Эту кругленькую цифру установило командование вермахта. Текст широко обнародованного приказа: «За каждого убитого партизанами немецкого офицера расстреливать 50 русских». Солдатская жизнь значительно дешевле офицерской, а посему вышереченный приказ обязывал военные власти расстреливать 10 русских за каждого убитого партизанами рядового. Чтобы всегда иметь под рукой соответствующий контингент, ортскоммандант и решил посадить в камеру для заложников ровно 50 наиболее опасных и подозрительных лиц из числа военнопленных и выловленных партизан.

Заложник едва ли чем-нибудь отличается от смертника. Их судьбы, их переживания во всем подобны. Любой шорох за дверью заставляет их вздрагивать, потому что каждую минуту они ждут прихода палача.

Но есть и одно небольшое отличие в жизни (если это можно назвать жизнью) тех и других: смертника обычно даже очень хорошо и обильно кормят. А что сказать о заложниках? Не знаю, как где, а нас почти совершенно не кормили. Тяжко было еще и потому, что заложников никуда не выпускали из камеры и ни на какие работы не наряжали. Мы сидели и ждали: вот щелкнет замок, откроется дверь и раздастся крик: «Алле раус!»[899] Выведут всю пятидесятку на дорогу и шлепнут на том самом месте, где партизанская мина только что разнесла вдребезги немецкого офицера. Шлепнут, положат рядками у обочины шоссе и прибьют к столбику дощечку с надписью: «Расстреляны за убийство партизанами немецкого офицера». Однажды нас действительно вывели на дорогу. Я прислушался к разговору конвоиров и понял основное: в 10 километрах отсюда убили немецкого офицера. Нас гнали к этому месту, чтобы совершить акт возмездия (Vergeltung). Несмотря на крики и понукания со стороны вахманов, шли мы медленно, едва волоча ноги. На половине пути повстречалась нам штабная машина. Сидевший в ней довольно добродушного вида оберст приказал начальнику конвоя вести колонну обратно. Потом мы узнали некоторые подробности, объяснившие наше чудесное спасение.

Дело в том, что немцы очень спешили: надо было немедля расстрелять 50 русских, а заложники не могли вовремя приплестись. Не дождавшись нас, фашисты стали хватать всех, кто попадался им на дороге или поблизости от нее. Они не щадили при этом ни детей, ни женщин, ни стариков. Несчастные люди погибли, а мы продолжали еще некоторое время влачить жалкое существование в камере для заложников. Правда, недели через две после того случая нас рассовали по разным лагерям для военнопленных. Несладко было и там (выжило едва ли 10 %), но все же лучше, чем в камере для заложников.

Нечего сказать, «приятные» воспоминания. А сколько еще впереди таких переживаний!

Строим огромный «партайбункер». Так здесь принято называть глубокие, хорошо оборудованные и надежные бомбоубежища для нацистских бонз, для руководящих кадров.

Бригада строителей бункера насчитывает до двух сотен пленяг. Какая смесь одежд и лиц. В самом деле, кого только здесь нет. Наряду с русскими, французами, голландцами, бельгийцами, итальянцами, поляками, чехами, тут можно встретить датчан, греков, сербов и босняков. Есть у нас даже греческие цыгане, алжирцы, марокканцы, индийцы. Правда, их немного, но все же они есть.

Сейчас мы роем глубочайшую шахту, а от нее уже будем вести боковые ходы-укрытия для бециркляйтеров[900] и присных.

Роем шахту довольно примитивными орудиями — ломом и лопатой. Землю набрасываем на ленточный транспортер-подъемник, а тот сбрасывает ее в вагонетки. Я работаю как раз на откатке вагонетки. В одной упряжке со мной ходит бретонец Марсель. Отвозить землю приходится метров за сто от шахты. Разумеется, мы с Марселем не склонны спешить, но форарбайтер и надсмотрщики не дают постоять. Зловещая тень двухметроворостого эсэсовца Фуса пугает и их.

Когда Фус, расквасив носы двум пленягам, отправился восвояси, а форарбайтер спустился в шахту, ко мне подошли поляк Бронек и чех Миллер.

Мне нравится Миллер. Он не первой молодости, ему около 40 лет. Хотя по национальности он и чех, но почти всю жизнь прожил в Польше, где-то вблизи Лодзи. Чуть ли не с десяти лет работал на текстильной фабрике. Мальчиком разносил и расклеивал революционные листовки. Был врагом бековской[901] Польши, но еще более лютой ненавистью ненавидит фашистскую Немечину.

Облокотившись на вагонетку, мы говорили о единстве народов, о братстве славян, о славянском ренессансе. Вдруг Миллер запел вполголоса всеславянский гимн, Бронек и я подтянули. Мы пели негромко, может быть, не очень ладно, но слившиеся в единый аккорд чешские, польские и русские слова наполняли наши сердца верой в светлое будущее братских славянских народов.

Гей, славяне, еще наша речь свободно льется,

Пока наше верно сердце за народ свой бьется,

Жив он, жив он, дух славянский, будет жить вовеки…[902]

Пьер, Жан и многие другие говорят: «Laval et Doriot sont les traîtres. Mais Pétain est le plus grand homme de France contemporaine. Grâce à lui pas tout jeunes français à l’ exil»[903][904].

Странный взгляд, не объяснимое ничем обожествление Петена. События последних лет никак не могут отрезвить французов.

Говорю им: «Петен был героем, стал изменником!» Обижаются.

Увидев позавчера огни далеко