Манная каша, сваренная на воде, показалась очень вкусной. Еще бы, раньше такая пища могла привидеться пленяге лишь во сне. Одна беда: челюсти почти не разжимаются, чайная ложка с трудом протискивается между зубов.

В течение дня три раза приносили пищу. В промежутках — полное одиночество.

Пятый день после ранения. Вечером подняли меня в операционную и сняли повязку. Осмотрели рану, прослушали сердце и вдруг… все заулыбались. Доктор Раж, доктор Кениш, операционные сестры жмут мне руку, дружески похлопывают по плечу, говорят ласковые слова. Они считали случай совершенно безнадежным, а теперь радуются: операция удалась, раненый выжил.

На этот раз повезли меня из операционной не в подвал, а в палату на третьем этаже. С одиночеством покончено: кроме меня здесь еще 29 больных. Это все больше французы, но есть и бельгийцы, голландцы, итальянцы.

Чувствую себя значительно лучше. Тревожит теперь меня главным образом мое безгласие. Как-то даже странно: я слышу все и все понимаю, могу логически строить и развивать мысль, но выразить ее словами совершенно не в состоянии. А когда пытаюсь что-либо сказать, получается перевертень. Например, вместо слова «голова» я могу произнести одну из следующих возможных комбинаций слогов: говало, валого, ловаго, ваголо, гова, го, лова, ва, ло, голо. И так во всех случаях, будь то русское, французское или немецкое слово.

Характерно, что эту инверсию я слушаю еще в тот момент, когда произношу перевертень, но сколько ни силюсь, не могу поставить слоги на место.

Откуда же страшная рана на моей голове? Кто, когда и как привел меня на порог жизни вечной?

Это было 30 октября[911], около двух часов пополудни. Я и мой напарник Марсель, как обычно, возили землю из строящегося партайбункера к отвалу. Возвращаясь порожняком из очередного рейса, мы подвели вагонетку к самому краю шахты, но не поставили под «ляуфбанд»[912]. Марсель протянул мне коробочку с крепким французским табаком и бумагу. Скрутили по цигарке, затянулись и забылись немного. Он вспомнил свою Бретань, я — свой родной Кавказ. В пылу беседы мы не заметили, как сзади подкрался эсэсовец Фус.

— Дрекише лёйте[913], — крикнул он в упор, — никс ропота, саботаже!

Подняв с земли тесину, Фус взмахнул ею над головой бретонца. Но тот успел вовремя увернуться, и удар пришелся по спине. Слегка охнув, Марсель свалился к ногам эсэсовца.

Теперь Фус стал подбираться ко мне.

— Шайзе менш, — орал он, — ишь вайс бешайд, ду бист агент фон Сталин![914]

Чтобы избежать удара, я зашел с другой стороны вагонетки. Руки мои сжимали железный бортик тележки, а ноги едва держались на самом краю шахты, глубина которой к тому времени уже достигла 20 метров.

Все эти предосторожности не помогли мне: удар тесниной по голове погасил мое сознание.

Потом я узнал от французов некоторые подробности.

Потеряв сознание, я разжал пальцы и полетел в пропасть. Почти одновременно с ударом тесиной по моей голове зверюга Фус яростно толкнул порожнюю вагонетку. Она качнулась, опрокинулась и догнала меня на дне шахты. Там железная тележка довершила то, что не успела сделать тесина.

Французы вынесли мое бездыханное тело наверх. Сверх ожидания Фус не только не выговаривал им, но даже приказал положить меня на кем-то принесенные носилки и отнести в госпиталь для военнопленных.

Прямо против меня койка, а над ней табличка. Я хорошо вижу крупные буквы: p, h, l, e, g, m, o, n, e. Но что они значат? Смотрю, а понять ничего не могу.

Всякий день, лишь только забрезжит рассвет, я первым делом бросаю взгляд на таинственную таблицу. Она влечет меня, как пентаграмма, абракадабра, магическая формула. Силюсь разгадать странную комбинацию печатных знаков, но каждый раз убеждаюсь в одном и том же: фрау Алексия почтила меня своим визитом[915].

Это меня пугает, но в то же время и удивляет. Ведь странно, в самом деле: я отчетливо вижу буквы, могу вслух назвать каждую в отдельности, но мне никак не удается сочетать печатные знаки, связать их в единое слово и произнести его.

Наступает 30‐е, утро. Проснувшись в обычное время, первый взгляд по привычке бросаю на абракадабру.

И вдруг, о радость!.. Это случилось как-то неожиданно и мгновенно. Одним-единственным coup d’ oeil[916] я схватываю смысл таинственного буквосочетания.

И вот уже громко и отчетливо раздается мой ликующий голос:

— Phlegmone!

Мой выкрик будит французов и бельгийцев.

— Quoi?[917]

— Phlegmone! — повторяю я радостно и показываю на табличку.

— Si, camerade, phlegmone![918] — приветливо улыбаются мне сотоварищи.

Как только дар речи был возвращен мне, все поняли, что я не француз, не голландец, не бельгиец и не итальянец. Этого оказалось достаточно, чтобы вытряхнуть меня из благоустроенного каменного корпуса в деревянный барак. Его смонтировали из щитов во дворе и оборудовали под русский филиал госпиталя для военнопленных.

Условия в русском бараке значительно хуже, чем в каменных корпусах, предназначенных для пленяг западного происхождения. И все же они чуть ли не идеальны, если их сравнивать с обстановкой в штрафном лагере.

Барак разделен на две совершенно одинаковые половины. Каждая половина состоит из большой палаты, комнаты для сестер, кухни-раздаточной, туалетной и умывальной комнат. Больные и раненые лежат на железных одноярусных койках. Их по 30 штук в одной и в другой палате.

В моей половине барака две медсестры — Нина и Тамара. Это еще совсем юные девушки, студентки-медички 1‐го или 2‐го курса. Обе попали в плен в 42‐м году. Были в лагере, откуда их год назад направили сюда.

Живут они в нашей же половине барака, имеют здесь отдельную комнатку, пользуются рядом льгот.

И Нина, и Тамара — очень интересные, миловидные блондинки. Их можно даже назвать красавицами. Они одеваются со вкусом и так хорошо, что мы порой перестаем в них видеть русских пленяжек и пользуемся в разговоре с ними немецкими обращениями: «Бите шён, швестер Нина! Данке шён, фройляйн Тамара!»[919]

Не могу сказать дурного слова ни о Нине, ни о Тамаре. В общем, это хорошие, умные, славные девушки. Но иной раз посмотришь на них да и вздохнешь невзначай. Ведь вот как чудно устроен мир: стоит дать человеку чуточку власти, чтобы вконец его испортить. А у наших девушек власти очень много, в том числе административной и полицейской. Дело в том, что начальник госпиталя, д-р Кениш, заходит в русский барак раз в неделю на полчаса. Руководство всеми делами он возложил на Нину, которая