Жизнь в госпитале райская по сравнению с лагерем. Палата у нас большая, светлая, теплая. Прямо из палаты ход в ванную и уборную. Железные койки застелены чистыми простынями. Матрац мягкий, одеяло теплое, подушка пуховая. Такая благодать и не снилась мне. Ведь в лагере я спал на голых досках, укрываясь уже давно не греющим хольцодеялом.

Словом, не жизнь, а масленица. Благо кормят прилично (относительно, конечно) и табак всегда есть (им снабжают меня французы).

Живем мы дружно. Особенно близок мне француз Пьер Райль и итальянец Эмилио Штука. Тот и другой студенты-филологи.

Пьер Райль — сорбонист. Его отец был крупным общественным деятелем, заместителем министра просвещения.

Эмилио учился где-то в Ломбардии, кажется, в Миланском университете. Штука — это не фамилия, а прозвище. Швестер Мария говорит, что Эмилио маневрирует своей рукой в лонгете[925], как Sturzkampfflugzeug (сокращенно Stuka)[926]. Отсюда и кличка, крепко прикрепившаяся к Эмилио.

Англо-американцы полностью овладели воздухом. Они летают над Западной Германией как у себя дома. Массированные налеты почти никогда не прекращаются. Во время алярма мы спускаемся на лифте в келлер.

Был налет и сегодня. Американцы сбрасывали тяжелые фугасные бомбы и люфтмины. Стены келлера тряслись, как фанерные, и едва не падали. Выбухи слились в один сплошной гул.

Через два часа узнали результаты налета. Бомбы сбрасывали только на промышленные объекты. Бомбили точно, безошибочно. От Дунлопа осталась лишь груда кирпичей. Стерты с лица земли Хереус, Гуммишуфабрик, Газверк, Крафтверк[927] и другие предприятия. Нет света и воды. Замерла производственная и коммунальная жизнь города Ганау.

Заодно с индустриальными объектами американцы подвергли бомбежке некоторые военные и административно-полицейские учреждения. Разрушены казармы, полицайпрезидиум, гештапо.

Примечательно, что налет был совершен 12 числа 12 месяца ровно в 12 часов[928].

ГОД 1945

R. A. F. достойно отметила русский сочельник. Роскошнейшую «елку» сбросили они на Ганау[929]. Это была воистину «Ночь под Рождество».

После отбоя поднялся на крышу корпуса. Неописуемо красивое зрелище. Феерия. Каждый дом — яркий факел. Слышу шелест языков пламени и идущие откуда-то из глубины (De profundis[930]) стоны догорающих людей. И страшно, и величественно, и отрадно. Я чувствую себя маленьким Нероном.

Бомба упала на один из больничных корпусов — Neubau[931]. Он полностью разрушен. Сгорела Wäscherei (прачечная), а также русские бараки. Другие корпуса (в том числе и наш, хирургический) удалось отстоять, но окон и дверей нигде нет.

Комната д-ра Раж сильно пострадала от бомбежки. Кениш переводит его в другую. Швестер Рут целый день возилась над созданием уюта в комнате. Я помогал ей.

После бомбежки все этажи стали непригодны для жилья. Пользоваться можно только келлером. Здесь-то теперь и разместились все больные и раненые. Очень тесно. Кениш решил произвести разгрузку, выписать всех ходячих. В проскрипционный список попадал и я. Однако д-р Раж хочет во что бы то ни стало задержать меня в госпитале.

Просмотрел несколько годовых комплектов «Lecture pour vous» и лишь один-единственный раз встретил на страницах имя современного писателя. Это Герхарт Гауптман[932]. Ему посвящено до четверти печатного листа текста и несколько фотографий. Автор очерка посетил Гауптмана в его загородном доме и долго беседовал с великим немецким драматургом.

Я с детства люблю Гауптмана, и поэтому мне было приятно узнать, что автору «Ткачей»[933] чужды националистические, расистские, человеконенавистнические идеи. Гуманизм, эллинство (в гейневском смысле слова), гётеанство сквозят в каждой строке, но особенно между строк. Гауптман повсюду противоречит официальной нацистской точке зрения. Так, ортодоксальный гитлеровец категорически отрицал бы какое бы то ни было влияние мировой, а тем более французской культуры на немецкую. Он утверждал бы, что все сокровища мировой культуры (даже Парфенон и Венера Милосская, «Илиада» и «Ифигения в Тавриде»[934]) созданы представителями чистой нордической расы. В противность этому Гауптман все время подчеркивает высокий уровень французской культуры, говорит о своем преклонении перед ней и о ее решающем влиянии на немецкую культуру.

Нет, эллину Гауптману не по пути с иудеем Гитлером. Чтобы не видеть и не слышать, как опоганена нацистами страна философов и поэтов, творец «Потонувшего колокола» ушел в башню из слоновой кости. Окружив себя сокровищами прекрасной Эллады, он пишет трагедии из античной жизни.

Наш госпиталь для военнопленных почти полностью уничтожен во время последних налетов англо-американской авиации. Я говорю «почти», так как подвальные этажи во всех корпусах сохранились в отличном состоянии. В гораздо худшем положении оказались солдатские госпитали. Они разнесены вдребезги. Там даже подвалы засыпаны. Их стало невозможно использовать.

Какой же выход нашло немецкое начальство? Надо сказать, весьма странный: оно решило объединить госпиталь для военнопленных с солдатским госпиталем. То есть де-юре никакого слияния, может быть, и не произошло, но де-факто солдат и пленяг сунули в один и тот же келлер.

Есть под хирургическим корпусом огромный подвал до 50 метров длиной и до 15 метров шириной. Посередине келлера два ряда колонн. Они образует широкий проход. С той и с другой стороны прохода стоят железные койки. Их много, около 100 штук. Правая сторона келлера отведена солдатне — немцам и их сателлитам (венгры, румыны). Левую сторону занимают пленяги — французы, бельгийцы, голландцы, русские.

В госпиталь привезли Каримова. Положили его через две койки от меня. Наша встреча была сердечной. Да и как не радоваться свиданию, если мы почти три тяжелых года провели вместе в этом распроклятом Райше. Большую часть этого долгого срока он занимался в основном тем, что ловко и умело пакостил фрицам. Он всегда был готов помочь товарищам пленягам. Со мной он обычно делился пищевыми продуктами, спикированными у немцев.

На лице Каримова я заметил какую-то скорбную складку. Он необычно мрачен, угрюм, молчалив. Конечно, это не от раны, ибо она пустяковая, совсем не болезненная.

Я расспрашивал Хариса о Дармштадте. Он уклоняется от прямого ответа. Мне это странно, ибо я хорошо знаю, что Каримов какими-то конспиративными путями поддерживает связь с фестхалле, где у меня и у него столько друзей. Я спрашивал о них. Он долго молчит. Потом поднимает груст….

[Следующая страница в рукописи отсутствует.]

Нас разделял коридор из колючей проволоки. Я долго и скорбно смотрел на них сквозь частую сетку штахельдрата, а откуда-то из подсознания лезла неотвязная мысль: «А вдруг это последнее свидание?»

В тот вечер я навсегда простился с ними.

Когда думаю об этом, вспоминаю другую милую тень: юную березку в дальнем