Многогранные стороны чувственной «похоти знания» включают в себя запахи и звуки: в понятие интеллигенции прочно входит запах свежеотпечатанных книг, настоянный запах библиотек, «лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом» в «Белой Гвардии» Булгакова. Что у них там было с шоколадом, может, он раньше правда пах по-другому, как пах чаем бензин начала XX века у Набокова? Вот и у Юрия Олеши книжный шкаф пахнет шоколадом («Не пахнет мышами из твоего шкафа Идет дух досок, который кажется мне похожим на запах шоколада»). Впрочем, когда британские ученые (куда без них) провели недавно исследование с опросом, чем пахнет старая библиотека, среди фаворитов помимо дыма и дерева присутствовала ваниль. В фигуральном смысле от книг исходят феромоны для чувственных удовольствий особого рода, вроде того, как запускать руку в мешок с фасолью. А тут – раскрыть книгу, ткнуться носом, глубоко вдохнуть (автор в детстве, к примеру, любил запах мелованной бумаги)… Добавим сюда же манящую пустыню белого листа (и белый вообще как переосмысленный сакральный цвет/свет. Белые одежды!), скрип пера, разное по характеру скольжение ручки, шелест карандаша по бумаге, подвигание стула к письменному столу, свет свечи, керосинки, настольной лампы; ритуалы чтения вслух по вечерам в гостиной, в кабинете за столом и на кушетке, в халате с трубкой против камелька, стряхивая пепел со страниц, в читальных залах библиотек, в кофейнях, в купе поезда – в общем, как сказали бы сейчас, «вот это вот всё».

Почувствовали нотку ностальгии по «вчерашнему миру» в последнем абзаце? Правильно почувствовали, идет к развязке дело. Но кое-что еще допишем по пути.

Обычно, впрочем, книгу к носу подносят исходя из забот сугубо практических, когда буквы начинают расплываться (как «книжный червь» на картине Шпицвега). Благодатная и неисчерпаемая тема: очки у знаек больше, чем мода. Но именно мода на очки свидетельствует о сдвигах в общественном восприятии и самосознании людей, их носящих. По умолчанию очкарик – атрибут homo legens, человека читающего. Начиная с реального очкарика, вроде бы первым изображенного на фреске Томмазо да Модены середины XIV века в зале капитула монастыря Святого Николая в Тревизо, и до вымышленного Гуго Баскервильского из «Имени Розы» Умберто Эко. Вплоть до середины XX века очки отсылают также к «барству» или хотя бы относительно высокому социальному статусу их обладателей.

На Руси очки распространились с XVII века. На помянутой парсуне 1662 года, представляющей патриарха Никона с клиром, подьячий подает ему вместе с четками очки. Однако, в отличие от западных фресок, в собственно сакральном пространстве на Руси очки не появлялись. Возможно, потому что и на Руси, и на Западе очкам долго сопутствовал флер инфернальности как инструмента высасывания души, в очках изображали дьявола и ведьм. В век Просвещения очки заняли вместе с пенсне и лорнетом свое законное место как атрибут книжности и престижа. Турецкоподанный Федор Эмин, о котором мы тоже уже говорили, ерничает в 1769 году в своем журнале «Адская почта»: «Многие лорнет для того носят, чтоб думали о них, будто от великого чтения и наук глаза у них испортились; однако я точно знаю таких, кои смотрят чрез лорнет и читать не умея».

Власть имущими в России очки, как и борода, негласно воспринимались как повод для подозрительности. Так, московский главнокомандующий Иван Гудович, «гонитель очков», говорил накануне 1812 года их обладателям: «Нечего вам здесь так пристально разглядывать!» При Николае I очки также не жаловали. Всем находившимся на государственной службе очкарикам требовалось специальное разрешение, причем высшим сановникам – личное от императора. Темные очки, вдвойне подозрительные, имел право носить в присутствии Николая I только министр финансов Егор Канкрин. За сбалансированный бюджет империи ему прощалось все.

Скажем тут же для равновесия, впрочем, что резким противником очков был и Гёте (до тех пор, пока не был вынужден пользоваться ими сам): «Кто носит очки, считает себя умнее, чем есть на самом деле, потому что нарушено равновесие между внешним чувством и внутренней способностью суждения», – высказывается он устами Вильгельма Мейстера в своем «образовательном романе». И далее почти что о русских нигилистах: «Привычка носить очки, все приближающие к нам, есть главная причина самомнения нынешней молодежи».

Ибо у наших нигилистов в очках все, и мужчины, и женщины, и притом преимущественно в синих. Затемненные очки знают уже в XVIII веке, но как носимые при слабом зрении и дома. Когда в России 1860‐х годов полиция задерживала синеоких девиц, те как раз и отговаривались слабым зрением (а короткая стрижка, мол, после болезни). Гендерный аспект в том, что в салонно-жеманную эпоху дамы лишь выбирали, открываться или нет лорнирующим их кавалерам. Очки же нигилистов уравнивают всех. Для симпатизирующих делу – «блеск глаз ослаблен синими очками, чтобы не мрачить единственный свет разума». А вот циники равняют синие очки с синими чулками: men seldom make passes at girls who wear glasses.

Классика жанра в письме Николая Семенова другу Петру Капице в Англию (мы знаем их парный портрет работы Кустодиева как раз этого, 1921 года). Едва ли не первое встреченное мной письменное свидетельство знаменитого мема – если, конечно, Семенов точен в передаче реплики. Но несомненно, что интеллигент, шляпа – и очки – оказываются вместе задолго до того, и не у нас.

Начнем с того, что средневековые очки крепились первоначально к краю шляпы, а первый изображенный в Европе в XIV веке обладатель очков Гуго Сент-Шерский носит и кардинальскую шляпу: такая круглая шляпа с полями символизировала в католической Европе духовное сословие. Связка «очки – шляпа – чтение – клерк/клирик» укоренена не только в западной традиции: православное духовенство носило похожие шляпы с широкими полями и низкой тульей и в Византии. В России патриарх Никон известен не только как владелец множества очков, но и законодатель моды на такие круглые широкополые шляпы. В сочетании с рясой «пастырские» шляпы становятся отличительным убором синодального духовенства и доживают вплоть до 1940–50‐х годов, заменяя обиходные скуфейки. Но и скуфейки, впрочем, тоже непосредственно связаны с «дресс-кодом» интеллигенции, напоминая о церковных корнях университетского и вообще научного знания: это непосредственные родственники академических шапочек, используемых англосаксами, а равно и академических ермолок наших профессоров, которые застало в университете еще мое поколение в конце 1980‐х, и которые теперь (ермолки, а не профессора), похоже, окончательно канули в лету.

При всех противоречиях социального статуса духовенства шляпа – одно из видимых свидетельств привилегированного положения «второго сословия». Как и очки, шляпа в России семантически связывалась не только с образованностью, но и с социальными преимуществами. Как и шапка (восходящая к латинской cappa), шляпа – слово заимствованное. Она появляется у нас из немецкого в XVI – начале XVII века. В это время в моде, прежде всего военной, круглая шляпа с полями, которая и до сих пор называется по-немецки Schlapphut («шляпхут»), обычно с пышным плюмажем, знакомая нам по мушкетерам и Сирано де Бержераку.