Чай ходил в фаворитах по экономическим причинам, будучи существенно дешевле кофе. Но и по своей «идеологической» нагрузке. В отличие от барского кофе с какавой, чай в России – народный напиток. В пресловутом тысяча девятьсот тринадцатом году каждая пятая чашка чая в мире выпивается у нас. Чай – национальный бренд, оспариваемый у англичан, с которым ассоциировалась и культурная жизнь России в ее собственном и во внешнем восприятии. Именно поэтому польская интеллигенция в угоду кофе бойкотирует чай, которым торгуют русские купцы и который ассоциируется с «заборцами» (захватчиками) москалями. И наоборот, в апологетическом ключе, Томас Манн, мечтая о вояже в Россию, думал, как будет «есть Piroggen и пить чай, как меня, вероятно, будут угощать солеными грибами, водкой и папиросами и как может быть, скажут мне в разговоре: „Помилуйте, батюшка!“ или: „Посудите же сами, Фома Генрихович!“ Но потом началась мировая война, и поездка в страну Гоголя пошла прахом».

Как, впрочем, и сама страна Гоголя. «Крепкий чай, – подводят итог уже в парижской эмиграции, – был для поколений русских интеллигентов, от петрашевцев до эсеров, чем-то вроде гашиша». Да-с. «Отводили душу» и под чаи политические городские – ночь, окурки, но и чаи идиллические летние, усадебные и дачные – утро, веранда, варенье. Ну вот где-нибудь тут, в минуту незлую для него, мы нашего знайку и оставим. Погоди, дядя Ваня, мы отдохнем… На веранде, в панамке, покусывающим губы за чтением толстого журнала, Kulturzeitschrift, revue littéraire, czasopismo; в счастливом неведении, – какой лучший подарок можно для него придумать? А сами подведем итоги.

Что ж, будемте закругляться: пора закольцовывать композицию. С конца 1980‐х вопросы об историческом пути и перспективах интеллигенции занимают все затронутые страны. В спорах, жив пациент или нет, все едины по крайней мере в том, что, по выражению Георгия Степановича Кнабе, «что-то кончилось», страница перевернута. Этот поезд в огне и вообще едет не туда. Завершение исторического бытия интеллигенции, о котором в наши 1990‐е годы не писал только ленивый, происходит, паки и паки, в рамках процессов глобальных. Распадается система мироустройства XX века. Победа западного либерального капитализма настала кругом, и чаемый конец истории превращает ее в бенефис среднего класса. В лексиконе образованной элиты понятия буржуазия, Bürgertum снова становятся допустимыми в приличном обществе. В составе среднего класса приоритет у экономической буржуазии – в ущерб конкурентам с их символическим капиталом знания. Последний девальвируется и в истории, и в жизни, имея шансы только с обналичиванием в капитале реальном. С отсутствием в обозримом будущем реальных альтернатив капитализму или, скажем мягче, «рыночному хозяйству», знание обречено стать тем же, что и любой фактор производства в условиях рынка – земля, рабочая сила, капитал, а именно – товаром. Интеллигенцию охотно признают великим проектом прошлого, но теперь скрипач не нужен.

(Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву.)

В то же время происходит смена модели знания классического модерна, на которой выросли знайки. С цифровой информационной революцией и выстраиванием нового информационного общества меняются способы присвоения, передачи и социальные функции знания. В этом новом обществе требуются эксперты, профессионалы (professionals), реализующие себя в социальных и мировоззренческих рамках среднего класса. Уже Федор Степун, сравнивая «душевную» русскую дореволюционную интеллигенцию с западной (у него немецкой), писал, что «профессиональная культура целиком покоится на труде, знании и жажде постоянного совершенствования. Души, в русском смысле, в ней немного, но успех ее очевиден». В 1990‐е годы те же типы сопоставляются уже внутри страны как сменяющие друг друга: «Интеллигент должен был уступить место специалисту» (Г. С. Кнабе); «Наступили будни как социального существования в целом, так и интеллектуальной работы в частности. Она, хочет этого кто-то или нет, становится кропотливым, повседневным, прозаическим занятием профессионалов» (Б. В. Дубин, Л. Д. Гудков). В Польше говорят о «клерках», «белых воротничках» и экспертах. Иначе говоря, сделав круг, мы возвращаемся к моменту, когда просто Знание, знание-что снова уступает первенство Знанию-как.

На вопросы «Что?..» («…есть истина?», скажем) говорится с задумчивой оттяжкой: «Ну как вам сказать…». Мысль отождествляется с игрой в бисер, историей мысли и мыслью о мысли. Но это значит, что интеллигенция не выполнила обещаний, взятых на себя когда-то в век Просвещения. С нехорошим предчувствием берем мы последний из немецких философских opera magni (и как бы не последний во всех смыслах…) только что (в конце 2019 года) вышедший 1752-страничный труд 90-летнего Юргена Хабермаса с шаловливым (насколько может быть шаловлив девяностолетний немецкий философ) названием, переиначенным из Гердера, «Тоже история философии». Читаем: «Bisher konnte man davon ausgehen…» Извините, «до сей поры можно было исходить из того, что и далее будут предприниматься честные попытки ответить на основные вопросы Канта „Что я могу знать?“, „Что я должен делать?“, „На что я смею надеяться?“ и „Что такое человек?“ Но я не уверен, имеет ли будущее та философия, какой мы ее знаем, не пережил ли себя формат таких вопрошаний». И далее: «Что останется от философии, если она не будет пытаться, как раньше, вносить свою лепту в рациональное толкование понимания себя и мира?» Конец цитаты.

Но если «люди культуры» Макса Вебера перестали отвечать на вопросы, «сознательно занимать определенную позицию по отношению к миру» и «придавать ему смысл», то в чем, спрашивается, смысл их существования в обществе как класса.

Так что провисание это общее, а наша специфика выступает в нем лишь частным случаем: дикий капитализм 1990‐х, распад государственных и мировоззренческих структур. Если «умом Россию не понять», а «другого органа для понимания в человеческом организме не находится, то и остается махнуть рукой», – язвит Тэффи в эмигрантском Париже. В развитие темы – известный стишок про «давно пора, ядрена мать, умом Россию понимать». А иначе вы не то что нас – и себя-то не представляете.

(Шум в аудитории. Indistinct chatter.)

Тише, пожалуйста. Так вот, на уровне истории слов все это вычеркивает собирательное понятие интеллигенция и оставляет только интеллигентов. Intelligentia неоплатоников, завершив круг, возвращается, следовательно, откуда пришла, к обозначению свойства отдельных личностей. И тут вроде бы тоже все закольцевалось – хотя и на новом уровне. Интеллектуалам-экспертам, не составляющим «сообщество ценностей», не собирающимся никого представлять или, упаси Бог, любить, и нужно сохранение неопределенности мира как главного профессионального ресурса. Они его лелеют и пестуют. В соответствии с этим главная задача «детей хаоса» (П. Б. Уваров) – «не искать истину, а компетентно контролировать вечный процесс ее поисков».