– Не могу… Два дня мне в дозоре стоять… Дай с собой. А уж мы с хлопцами, как положено… чтобы земля покойным была пухом, а кто выжил – чтоб не мучился долго.

– Смолы горячей я бы вам поднесла, утробы ненасытные… – проворчала хозяйка. – У мертвеца из уха пили бы и не морщились… Ну, да так и быть… Погоди, сейчас вынесу… А вы, дитятки, на Касьяна внимание не обращайте. Он только с виду такой пропащий, а сам – добрейший человек. Вот только не остепенится никак… Хозяйку бы ему добрую, чтоб в узде держала… золотой был бы мужик.

Тараторя все это, Лукерья таки впихнула нас в дом и с шумом захлопнула дверь перед носом стражника. Потом присела на сундук рядом со входом и шумно выдохнула:

– Ну, молодята, с вами не соскучишься. Опять от кого-то убегаете?

– А-а, так вот почему вы мне знакомыми показались! – подошел ближе Пахом, приглядываясь к нам внимательнее.

Пока жена была во дворе, он зажег несколько лучин, и в горнице стало достаточно светло.

– Что ж ты, Лукерьюшка, днем родичей не признала? А они и заблудились, бедняги. Еще бы – это город, а не хутор. Видишь, как нехорошо получилось.

Потом громко шмыгнул фиолетовым шнобелем и неуверенно произнес:

– Мне кажется, или в доме дохлятиной воняет?

Супруга вздохнула и кивнула:

– Да, Пахомушка. Ты как всегда прав. Опростоволосилась я… А что попахивает, так от твоих шкур еще не такой смрад идет. И вообще, ты знаешь сколько верст до Умани?

– Откуда? – пожал плечами муж. – Я же никогда там не был… и Касьяну сказал, что нет у меня в тех местах родни.

– Две седмицы пути… если торопиться… а с чумаками и того дольше. Немудрено испачкаться и запылиться… Ничего, сейчас умоются, одежку сменят и будут как новенькие… – объяснила Лукерья. Потом встала, откинула крышку сундука и достала оттуда небольшой куманец[37]. — На, вот… сходи, вынеси Кирьяну. Ждет… Только с ним не пей! Я тебе потом сама чарку поднесу. И насчет родни не спорь с ним. Он прав… Ты же муж мой? Стало быть, и все мои родственники теперь тебе не чужие.

– Как скажешь, – покладисто согласился мужичок. Видимо, смекнув, что никто ему не помешает и потом, и сейчас глотнуть оковитой[38]. Ласковый теленок, как известно, две титьки сосет… а кто много говорит – голодный ходит.

Как же мало надо человеку для счастья. Всего лишь бадейка горячей воды с какими-то травами для душистости и чистая рубаха. Олесе пришлась впору одежда Пахома, а я свободно разместился внутри рубахи Лукерьи. Обновка была расшита по вороту большими маками, но я же не навсегда, временно, пока своя одежда не просохнет.

За помывкой последовал роскошный завтрак. В виде огромной болтанки, боюсь даже представить себе, сколько туда вбухали яиц, на мелко рубленной копченой свинине и обильно приправленной зеленым луком. С хлебом хозяева тоже не скупились, выставили целую ковригу. Хоть и вчерашнего, но очень вкусного хлеба.

А взамен потребовали только нашу историю…

Давая время мне собраться с мыслями, Олеся начала рассказ с того дня, как сама оказалась в плену. Как и о любой трагедии, затрагивающей большое количество людей, лишь об одном нападении татар на ее родной Рогатин можно было говорить весь день… Главное, не забыться и не спутать вымысел с реальностью. А вот с этим у Олеси были нелады.

Поскольку девушка говорила о себе, то эмоции захлестывали с головой, и она то и дело путала имена, место и время. Сбивалась и, пытаясь загладить оговорку, запутывалась еще больше.

Пока спасало ситуацию только одно, и слепому было понятно, что девушка рассказывает чистую правду, а если утаивает что-то, то совсем незначительные мелочи. Но и это было ни к чему. Слишком уж хорошо отнеслась к нам Лукерья. А женщина она неглупая – если заподозрит обман, может и перестать быть столь добродушной и ласковой. Что до ее недалекого муженька, то Пахому сейчас было и без нас хорошо. Он тихонечко сидел в углу, то и дело поклевывая сизым шнобелем. Жена слово сдержала, рюмку поднесла. Да не привычный мне наперсток на ножке, а добротный стакан. Граммов на триста…

Поэтому, набив живот под самый вершок, я положил Олесе руку на плечо:

– Ну, будет… будет… Зачем душу рвать. Ведь не воскресишь этим никого. Давай, родная, поешь, а я продолжу…

Олеся спорить не стала. Ей и в самом деле тяжело было переживать трагедию семьи заново, ну а Лукерья только руку сменила, на которую опиралась щекой. Чтоб теперь на меня смотреть.

– Должен я повиниться перед тобою, хозяйка… Не всю правду мы тебе говорим…

Женщина чуть прищурилась и кивнула:

– Это я уже поняла… Ждала только, продолжите врать или одумаетесь. И ты, Петро, верный выбор сделал. Потому что я уже призадумываться стала… Знаешь, как люди говорят? Кривдой весь мир обойдешь, да назад не воротишься. Так что за язык не тяну, но врать больше не надо. Я не поп, исповеди не жду… Не хотите все как есть рассказать – вот вам Бог, а вот порог. Как пришли, так и уйдете…

Фу ты… Вовремя я.

– Да мы и не думали обманывать… И все, что Олеся сейчас говорила, чистая правда. Только происходило не в Умани, а другом городе. Чуть подальше… И сестрички ее действительно в плену, а мы идем в Кафу, чтобы постараться выручить их…

– Вот теперь мне все понятно… – всплеснула руками та. – Сдурели… оба. Куда вас черт несет? И девочкам не поможете, и сами пропадете ни за козью душу!.. Одни, в чужом краю… Или вы в Крыму бывали и по-турецки или по-татарски балакать умеете?

Мы с Олесей дружно мотнули головами.

– Ну вот… Так что даже не думайте! Никуда я вас не отпущу…

– Я не оставлю сестер?! – вскочила Олеся.

– Да сядь ты… Ишь, развоевалась! А в гареме басурманском очутиться не хочешь? Там такую красотку мигом на рынок потащат. И пискнуть не успеешь, как какого-нибудь лысого и потного толстяка ублажать будешь. А упрямиться станешь – кожу батогами спустят…

Лукерья так прониклась судьбой будущей пленницы, что чуть не кричала. Это разбудило Пахома. Он осоловело похлопал веками, потом протянул руку и ласково погладил жену.

– Не волнуйся, ясочка… Я все сделаю. Подремлю чуток… и сделаю. Обещаю… – после чего попытался пристроить голову на ее плече.

Хозяйка сперва сбросила его, но потом наклонила голову, посмотрела на мужа и призадумалась.

– Гм… А ведь и в самом деле… Вот что я скажу вам, ребятишки. Ни сегодня, ни завтра вы никуда не пойдете. Поперек двери лягу, а на верную смерть не пущу. Но… обещаю… через две-три седмицы… вы отправитесь в Кафу. И не как побирушки, а в торговом обозе. Муженек мой ненаглядный все равно на торг собирался… вот с ним и поплывете. А я уж постараюсь, чтобы Пахом именно в Кафу попасть захотел. Ну, и вам бока отлеживать не придется… Придется потрудиться, чтобы побольше денег на выкуп заработать…