— Да. Когда завтракал. По правде говоря, мне поплохело.

— Почему?

Лейке чуть откинулся на спинку стула, как пилот «Формулы-1» в своем кресле перед стартом.

— Надеюсь, это останется между нами.

— Между кем и кем?

— Между полицией и мной. А еще лучше — между вами и мной.

Харри надеялся, что голос его прозвучит спокойно и не выдаст волнения:

— И в чем причина?

Лейке сделал вдох.

— Не хочу, чтобы пресса пронюхала, что я был в Ховассхютте в ту же ночь, что и депутат стортинга Марит Ульсен. Скоро свадьба, и СМИ и так обо мне не забывают. Сейчас засветиться там в связи с делом об убийстве было бы совсем некстати. Журналисты набросятся на эту сенсацию и могут… вытащить на свет некоторые эпизоды из моего прошлого, которые мне больше всего хотелось бы похоронить.

— Ясно, — невинным голосом произнес Харри. — Я, разумеется, должен буду взвесить все за и против, поэтому обещать сейчас ничего не могу. Но ведь это же не допрос, просто беседа, и обычно я не сливаю такую информацию в прессу.

— А также моим… ну, близким?

— Нет, если на то нет оснований. Если вы опасаетесь, что кто-нибудь узнает, что вы здесь были, то почему вы тем не менее пришли?

— Вы же просили тех, кто там был, дать о себе знать, так что это мой гражданский долг, правда? — Он вопросительно взглянул на Харри. А потом поморщился: — Черт возьми, да я же испугался! Понял, что дело может дойти и до всех других, кто был в Ховассхютте в тот вечер. Сел в машину и сразу же поехал сюда.

— В последнее время не происходило ничего такого, что бы заставило вас бояться?

— Нет. — Тони Лейке задумчиво посмотрел перед собой. — Кроме кражи со взломом, когда ко мне в дом кто-то проник через подвальную дверь. Это было несколько дней тому назад. Черт, надо было сигнализацию поставить, верно?

— В полицию заявили?

— Да нет, взяли только велосипед.

— Думаете, серийные убийцы в свободное время занимаются кражей велосипедов?

Лейке расхохотался и кивнул улыбаясь. Не туповатой, пристыженной улыбкой, как тот, кто сам понимает, что сморозил глупость, отметил Харри. Но обезоруживающей, победительной улыбкой чемпиона, означающей «ну, приятель, в этот раз ты меня подколол».

— А почему вы решили поговорить именно со мной?

— В газете написано, расследование ведете вы, вот я и решил, что так будет правильнее. Кроме того, как я уже говорил, я надеюсь, это не станет известно слишком многим, вот и решил обратиться к самому главному.

— Я — не главный, Лейке.

— Правда? А в «Афтенпостен» написали…

Харри потер скулу. Он еще не решил, как ему относиться к Тони Лейке. Это сочетание ухоженной внешности с шармом плохого парня напомнило Харри одного хоккеиста, рекламировавшего нижнее белье. Тот явно хотел произвести впечатление легкомысленного и искушенного циника, но спрятать собственную искренность и глубину натуры ему не удавалось. Хотя, возможно, все как раз наоборот: именно легкость была подлинной, а искренность — наигранной.

— А что вы делали в Ховассхютте, Лейке?

— Ну ясное дело, на лыжах катался.

— Один?

— Да. На работе выдалось несколько тяжелых дней, пришлось взять тайм-аут. Я часто бываю в Устаусете и на хребте Халлингскарвет. Можно сказать, это мои места.

— Так почему же вы не построите там свою собственную дачу?

— Там, где я хотел бы иметь дачу, строительство запрещено. Законом о национальных парках.

— А почему невеста с вами не поехала? Она что, не ходит на лыжах?

— Лене? Она… — Лейке отхлебнул еще кофе. Очень характерно отхлебнул — прямо посредине предложения, чтобы взять паузу и подумать, отметил Харри. — Она была дома. Я… мы… — Он взглянул на Харри с отчаянной гримасой, словно умоляя о помощи.

Харри ему не помог.

— Черт. Только не для прессы, ладно?

Харри не ответил.

— Хорошо, — сказал Лейке, как если бы Харри ответил утвердительно. — Мне надо было немного передохнуть, уехать. Подумать. Помолвка, женитьба… все это не игрушки, надо было определиться, как к этому относиться. А лучше всего мне думается, когда я один. Особенно там, в горах.

— Очевидно, размышления помогли?

Лейке вновь сверкнул эмалевым кварталом.

— Да.

— А вы помните, кто был в хижине помимо вас?

— Как я уже говорил, я помню Марит Ульсен. Мы с ней выпили красного вина. Я и не знал, что она депутат стортинга, пока она сама не сказала.

— Кого-нибудь еще?

— Там сидело еще три или четыре человека, с которыми я только поздоровался. Но я там появился довольно поздно, кто-то наверняка уже спал.

— Да?

— Снаружи стояло шесть пар лыж. Я это помню совершенно точно, поскольку сам внес их в коридор, была угроза схода лавины. Я подумал, вполне возможно, те, другие, не имеют большого опыта нахождения в горах. Хорошего мало, если хижину накроет трехметровым слоем снега и все окажутся без лыж. На следующее утро я, как обычно, встал раньше всех и ушел еще до того, как встали остальные.

— Вы сказали, что поздно пришли в тот вечер. Значит, вы шли по горам один, в темноте?

— Налобный фонарик, карта и компас. Я ведь туда сорвался совершенно спонтанно, так что в Устаусет приехал только вечером — на поезде. Но, как я уже говорил, те края я знаю неплохо, привык ориентироваться на местности в темноте. Да еще погода была как на заказ, светила луна, мне ни карта, ни фонарик не понадобились.

— Можете рассказать, что происходило в хижине, пока вы там были?

— Да ничего не происходило. Мы с Марит Ульсен поговорили о красном вине, а потом о том, как трудно сейчас бывает поддерживать отношения. В общем, ее подход к этому был, пожалуй, более современный, чем у меня.

— А она ничего не говорила, может, что-то такое произошло в этой хижине раньше?

— Абсолютно ничего.

— А остальные?

— Они сидели чуть поодаль, у очага, говорили о лыжных походах и пили. Возможно, пиво. Или какой-то спортивный напиток. Две девушки и один мужчина, от двадцати до тридцати пяти лет, так мне показалось.

— Имена?

— Мы только кивнули друг другу и сказали «привет». Как я уже говорил, я отправился туда, чтобы побыть одному, а не искать знакомств.

— Внешность?

— В таких хижинах вечером обычно бывает довольно темно, если я скажу, что одна из них — светленькая, а другая — темненькая, то нет уверенности, что так оно и было. Как я уже говорил, я даже не помню, трое их было или четверо.