— Да-а… что-то вдруг… нехорошо…еле смог выговорить Евлампьев, перешагивая через порог, прошаркал в комнату и повалился там на диван.

Маша шла за ним следом и, когда он стал опрокидываться на диван, подскочив, придержала его голову.

— Что, нехорошо, Леня? — Глаза у нее были совершенно смятенные.Сердце?

Евлампьев слабо пожал плечами. Он лежал, можно теперь было расслабиться, и ему не хотелось напрягаться, чтобы говорить что-то.

— Врача вызову?

Евлампьев снова пожал плечами. Он не знал, нужен ли ему врач. Все от перегрева, наверное… Нельзя ему было столько на солнце с непокрытой головой. А в санатории, пока Виссарион бегал туда-сюда с Ксюшиными бумагами, пришлось просидеть на скамейке с самой Ксюшей чуть ли не полтора часа. Нужен врач или не нужен… Боже милостивый, не хватало только так вот по-идиотски окочуриться.

Теперь, когда он лежал, звенеть в голове перестало, но в затылок, на котором лежал, будто перелилась вся ее металлическая тяжесть, и казалось, что кости там сейчас буквально проломятся под тяжестью.

— Вызови,— с трудом прошевелил он губами.

Маша бросилась в коридор. Евлампьев услышал, как брякнула о корпус снятая ею с рычага трубка, как закрутился, нежно пощелкивая, диск…

«Неотложка» прибыла минут через двадцать. И врач, и сестра были женщинами, обе молодые, крепкие, у их движений, их голосов был словно бы запах здоровья, силы, энергии, и в том, какими глазами они смотрели на Евлампьева, была холодная отстраненность незнания всех этих телесных недомоганий на собственном опыте.

— Болтушку, Нина, — сказала врач, взглядывая на сестру, вытаскивая из ушей слуховые трубкн фонендоскопа и начиная расстегивать у Евлампьева на руке надувной ремень аппарата для измерения давления. — Папаверин, дибазол, платифилин, анальгин, димедрол — полную, в общем.

Сняла ремень, свернула, уложила в пластмассовую длинную черную коробку, захлопнула ее и, скрипнув стулом, повернулась к Маше, стоявшей сбоку в напряженной, ожидающей позе.

— Солнечный удар, несомненный. По такому солнцу без головного убора…

— Ой, ну вот же я ему говорила!..— с возмущенным отчаянием махнула рукой Маша.

Колола сестра плохо — игла вошла болезненно, тяжело, н потом, как стала вводить лекарство, все что-то дергала шприцем, вела в сторону, и от движения иглы внутри хотелось стонать. — Давайте полежите немного, и пойдем,— сказала врач, когда сестра наконец вытащила иглу.

— Будем госпитализироваться.

— Что, надо в больницу ложиться? — потерянно спросила Маша.

— А что ж вы думаете, верхнее давление у него двести?! С гипертонией только солнечные удары и получать. «Ксюху — «из», меня — «в», — лежа с закрытыми

глазами на боку, устало подумал Евлампьев. Комедия какая-то. Снова Маше с передачами ползать… Этого только ей не хватало». Он медленно перевернулся на спину и открыл глаза. — Да нет, доктор, — сказал он.—Я уж дома. Завтра участкового вызовем. — Вас колоть нужно. В поликлинику ходить станете? Дойдете — и хлопнетесь там.

Маша, стоявшая возле дивана у него в ногах, опережая Евлампьева, проговорила:

— Леня, врач все-таки лучше знает,

О боже милостивый, как нелепо…

— Не поеду я в больницу,— как мог твердо сказал он. — И не убеждайте, не поеду…

«..поводу солнечного удара… предложение врача Петраковой Л. Ф… под личную ответственность» схватили глаза начерканные за него врачом на бланке для рецептов слова отказа. Евлампьев изобразил что-то похожее на свою подпись и отдал ручку. Потом до него донесся всхлоп двери, и Маша вернулась в комнату.

— Ну, как умеешь иногда на своем настоять! — Она говорила со смягчающей улыбкой, но избавиться от укоризненных интонаций в голосе не смогла.Прямо не своротишь. И уж боншься даже перечить тебе — все равно по-своему сделаешь…

Она помолчала.

— Что вот, спрашивается, не вернулся за шляпой?

Евлампьев вдруг вспомнил о грохочущем, плюющемся бензинным дымком экскаваторе возле дома. Какая там в кабине, должно быть, духотища, жара какая, да вонь еще, — и ничего, сидит мужик, двигает рычагами, ничего… Старый стал. Шестьдесят три года — и старый. Другие в эту пору такие еще молодцы…

— Да чего ж теперь-то…пробормотал он,

— Нет, ну вот мне бы все-таки хотелось понять, — сказала Маша.

— Ну. не вернулся и не вернулся. Чего ж теперь-то,-повторил он.

Он не чувствовал ссбя вправе открыться — почему. Словно бы оттого, что он откроется, мог разрушиться, уничтожиться вссь тот смысл, ради которого он сделал так. Не говоря о том, что все это было слишком несерьезно, смешно даже…

Маша села на диван возле него и положила ему руку на лоб. Рука была прохладная, прохлада эта была приятна, и Евлампьев закрыл глаза.

— Только вот очень тебя прошу, — сказала Маша через некоторое время.Если вдруг почувствуешь, хуже становится, — не таись. Вызовем еще раз. Так просто больницу они не предлагают.

Он не ответил. Маша была права, и он ничего не мог возразить ей.

2

Спускаясь из процедурного кабинета, па промежуточной площадке между маршами Евлампьев столкнулся с Коростылевым. Коростылев стоял на последней ступеньке нижнего марша, держась обеими руками за перила, глядел вниз перед собой и ие заметил Евлампьева.

— Здравствуй, Авдей,— сказал Евлампьев, осганавливаясь.

Коростылев поднял глаза, вскинул узнающе брови — «Кого вижу!» — оторвал руки от перил и хромо ступил вверх к Евламльеву. Палки у него не было.

— Емельян! Здравствуй, здравствуй!

Он протянул ему руку, Евлампьев пожал ее, — ответное пожатие Коростылева оказалось еле чувствительным, слабеньким, будто ему лень было согнуть пальцы покрепче.

Остроклинная седая бородка его, всегда обычно аккуратная, давно уже не правилась и сделалась кривобока, и вообще был он давно не брит, в щетине до самых глаз, будто решил дать бороде полную волю.

— Вот жизнь пошла, где встречаемся, — опережая Евлампьева, который хотел пошутить насчет его бороды, что Хемингуэем ему поздно быть, сказал Коростылев. — Не у поликлиники, так в ней самой… Чего ты тут бродишь?

— Да на магнезию ходил, — сказал Евлампьев. — Солнечный удар со мной приключился, теперь вот через день укрепляюсь хожу. Первый на дому сделали, а теперь хожу. Болезненный укол, знаешь. С новокаином делают, но все равно… А с тобой что? Ты ж, помню, говорил мне — лучше к ним не ходить. Серьезное что?

Коростылев усмехнулся — обычной своей странной усмешкой, будто знал что-то о жизни из тайныя тайных ее, сказать о