чем не мог, но не мог удержаться, чтобы не выдать это свое знание хотя бы усмешкой.

— Черт его знает, серьезное, нет. Чепуха какая-то — правая рука ничего не держит. Вот! — он поднял руку и попытался сгибать пальцы,они медленно пошли собираться в кулак, сомкнулись, но сжаться до конца не смогли. — Знаешь, как в гриппе, вялость такая? Вот, точно. Сильнее только. Бриться не могу, видишь? С палкой ходить не могу — она мне под правую руку. А без палки тяжело. И одышка какая-то. Поднинимаюсь вот, что поднялся — ничего, а задохся весь. К невропатологу направили.

Евлампьев сочувственно покивал головой.

— Жара. Устает сердце. У меня тоже одышка. А с рукой, видно, да, что-то у тебя с нервом. Пережал, может, как-то? Я помню, у меня случай был, лег десять назад. Картошку нес в сетке. То ли пожадничал, много купил, большая была сетка, то лн просто неловко так взялся, в общем, отдавило мне пальцы, думал, потеряю их. Месяц не слушались. Ладно, на левой руке, работать мог.

— Да наверно,— согласился Коростылев. — Наверно, что-нибудь вроде. Но вот палку не держат. Решил сходить всс-таки. вдруг помогут чем? Как жизнь вообще?

— Как жизнь, спрашиваешь? Ну, какая у нас пенсионерская жизнь… Работал вот, правда, два месяца — приглашали. Ну. работа, что ж…Евлампьев хотел было рассказать. хотя бы в двух словах, о своей истории на работе, но почувствовал, что не хочется рассказывать. Ну его. Что рассказывать, перетряхивать… заново только себя растравливать. Ни к чему. И о Ксюше, оказывается, тоже не хотелось рассказывать — ну что ему за смысл, Коростылеву, слушать о болезни неизвестной, незнакомой ему девочки, ничего это не прибавит в его жизни и не убавит. Разные жизни, параллельные, непересекающиеся… Нет, рассказывать имеет смысл близким, тем, кто с тобой рядом, кто с тобой вместе, а рассказывать Коростылеву — да все равно что выйти на улицу, встать посередине и начать говорить в пространство. Параллельные жизни… именно. — Вот и все, собственно, — развел он руками.

— Ну да, — подтверждающе покачал головой Коростылев. — То же самое. Лето вот какое-то жуткое в самом деле. Дождичка бы…

Они еще постояли минуты три, поговорив о погоде, и разошлись: Коростылев вверх, медленно, тяжело переступая со ступеньки на ступеньку, Евлампьев вниз.

— Емельян! — окликнул его Коростылев, когда Евлампьев был уже на сходе лестницы.

— Ау? — останавливаясь и закидываясь лицом вверх, громко откликнулся Евлампьев.

— Марии Сергеевне, забыл, привет передавай! — крикнул сверху невидимый Коростылев. — Как она там?

— Да ничего.

— Ну вот, передавай.

— Спасибо,— сказал Евлампьев, со стыдом вспоминая, что и прошлый раз, весной тогда, Коростылев передавал Маше привет — вот, помнит по имени-отчеству, а он, убей бог, не вспомнит ничего о его жене. — И от меня кланяйся — придумавши наконец, как ответить, крикнул он немного погодя, но Коростылев не отозвался. Видимо, он уже ушел с лестницы и не слышал его.

На улице, несмотря на ранний еще час, было душно, тяжело, в воздухе висела, лезла в нос, оседала на гортани пыль — нужно было дождя, нужно…

По дороге домой Евлампьев зашел в молочный, выстоял очередь, купил молока, купил сметаны в баночках, еще Маша просила сыра, но сыра никакого не продавалось.

Тротуар во дворе был уже прорезан траншеей, и она утягивалась через дорогу к соседнему дому. Вынутая из нее земля завалила невысокую изгородь газона почти по макушку, в нескольких местах плети его под ее тяжестью оторвались от столбов и дыбисто торчали наружу. Часть тротуара, оставшаяся нетронутой, была загромождена кусками расковырянного асфальта, и не оставалось ничего другого, как идти по ним, рискуя каждую секунду подвернуть ногу.

Маша затеяла стирку. Стиральная машина — двадцатилетней почти давности, одна из первых моделей — была вытащена из угла на кухне, где стояла обычно, покрытая куском цветастой клеенки, от нее через всю кухню тянулся к розетке черный шнур, и машина гудела и бурлила внутри себя водой, царапая о стенки чем-то твердым, видимо пуговицамн.

— Что это ты вдруг? — спросил Евлампьев, ставя авоську с бутылками на буфет.

— Да как вдруг,— сказала Маша, перебирая кучу белья на табуретке, отбирая порцию для новой закладкн.— Давно собиралась.

И посмотрела на него.

— Укололся?

— Укололся, — сказал Евлампьев.Такой болезненный укол… — И вспомнил о встрече с Коростылевым. — Тебе привет! От Коростылева, встретил его в поликлинике.

— Какого Коростылева?

— Да вот, с бородкой-то все ходил. После войны я с ним вместе работал. Ну, вссной, когда тоже в поликлинику ходил, встретил его еше.

— А-а! — протянула Маша. — Того-то. А ты знаешь, я тебе все сказать хочу — забываю, ты тогда напомнил о нем, и я вспомнила, я ведь его еще раньше, до тебя знала.

— Ну да?! — удивился Гвлампьсв.А почему не говорила никогда?

— Да говорила, наверно. Забыл ты просто. Я и сама забыла. Я совсем молоденькой была, лет восемнадцати, наверно, в компании мы одной встречались. Он еще не хромал тогда.

— Это я, — сказал Евлампьев. — Ногу ему на тренировке сломал. Подсек неудачно… И до сих пор, знаешь, как вспомню, не по ссбе делается. Вроде и не виноват, а… С палкой ходит. Сегодня, правда, без палки — с рукой у него что-то, держать не может, к невропатологу шел.

— Да, ты смотри-ка, — кажется, не слыша Евлампьева, глядя куда-то мимо него, словно бы в те давние, с лишком сорокалетней давности, годы, проговорила Маша. — Он это был. Молчаливый такой, серьезный, нахмуренный…

— То-то он тебя помнит. А я еще удивился. И нынче, и в тот раз. Я вот, убей бог, не вспомню, кто у него жена, как зовут. Знал, конечно, и видел, но сейчас…

— Серьезный такой, молчаливый…повторила Маша.Ой, ну-ка сколько там на часах?! — всполошенно бросилась она вдруг к буфету. Евлампьев отстранился, и она, пригнувшись, заглянула во внутреннюю буфетную выемку, где в углу поблескивал стеклом циферблата булильник. — Н-ну, заболталась с тобой! — укоряя себя, произнесла она, разогнулась, бросилась обратно к машине и нажала красную кнопку с выдавленной надписью «Стоп».Лишних четыре минуты прокрутила.

Машина утихла, Маша сняла с нее крышку, и оттуда ударило облаком мыльного волглого пара. Маша взяла веселку и опустила ее в бак — вытаскивать белье.

— Давай прокрути мне, — приказала она. —