по-взрослому — стыдясь своих слез, стыдясь, что не осилила себя сдержаться, не опуская, как то обычно бывает у детей, голову на грудь и пряча ото всех глаза, а наоборот — запрокинув ее, чтобы слезы скорее остановились.

— Да Ксюша!.. — не то укоряюще, не то увещевающе сказала Елена, гладя ее по щеке.

Виссарион быстрым, дерганым движением взял у Маши сумки из рук, сунул их Евлампьеву и полез к Ксюше на заднее сиденье.

— Садитесь, Емельян Аристархович! — позвал он оттуда.— Между прочим, доча, — взял он Ксюшу за руку, — ты думаешь, нам весело очень, да? Мы ведь тебя столько же, сколько ты нас, не видели!

— Да-а!..— сглатывая и взглядывая на него, тихо сказала Ксюша.— Туда не вы едете.

Елсна выбралась из машины, Евлампьев, неудобно шарашась с сумками, сел на переднее сиденье и захлопнул дверцу. — Ну, мам,— как бы за Ксюшу, бодрым голосом произнес Виссарион, — до свидания! До свидания, бабушка!

— До свидания! До встречи, Ксюшенька! До свидания, милая! До свидания, родная! — вперебив заговорили Маша с Еленой.

— По-ака…— с усилием, швыркнув носом, выдавила из себя Ксюша.

Елена стояла, держась за ручку задней дверцы, машина медленно тронулась, ручку выдернуло у нее из руки, она побежала за машиной, ухватилась за край дверцы и с размаху захлопнула ее.

Таксист ждал этого, кося глазом в зеркальце вверху, и сразу наддал газу.

Ксюша с всхлипом глубоко вздохнула.

— Па-ап,— сказала она через некоторое время. Машина уже неслась по городу, под жаркое шебуршанье ее колес летели мимо малолюдные тротуары рабочего дня.— Па-ап, а мне долго там быть?

— В санатории?

— А где ж еще.

— Ну-у, в общем…— Виссарион сидел на сиденье, весь развернувшись к ней, Евлампьев глядел на них через плечо и видел, как старательно зять натягивает себе на лицо веселую, оживленную улыбку.

— Не думаю, Ксюха, что долго. Как пойдет заживление…

— А еще совсем голо было, серо совсем, когда я заболела,— сказала она, теперь ни к кому не обращаясь, с жадностью глядя в окно на бегущий мимо зеленый, пыльный, плавящийся под солнцем мир, из которого должна была уйти — н осталась.

Тело от неудобного положения вполоборота стало уставать. Евлампьев повернулся лицом к ветровому стеклу, устроил сумки, которые все еще, как сел, так и держал у себя на коленях, на полу в ногах, и стал смотреть прямо перед собой, на дорогу.

Серая асфальтовая холстина с бешеной скоростью рвалась под колеса, с яростной готовностью лезла под них, несла машину по себе, как играла с забавлявшей ее игрушкой, и на какой-то миг Евлампьеву почудилось, что так и есть: одушевленное волеимеющее существо — дорога, а они, все в этой машине, лишь ее игрушки, потому только и видящие, слышащие, осязающие, что так нужно, пока она забавляется ими, дороге, и пропади у нее к ним интерес, она сбросиг их с себя, вышвырнет их всех на этой же дикой скорости на обочину, расшибет в лепешку о какой-нибудь придорожный бетонный столб, о дерево, о камень…

Он тряхнул головой, избавляясь от наваждення, и посмотрел на таксиста. Таксист, положив загорелые крепкие руки на руль, хмуро и сосредоточенно глядел вперед, ноги его в готовности действовать покоились внизу на педалях, и ясно было, что ему подобное никогда бы пе могло почудиться, дорога — она и была дорогой, асфальтовой лентой, созданной человеком лля удобства нужд передвижения, и надо просто быть внимательным ко всяким опасностям на ней, вовремя нажимать на тормоз, а когда обстановка позволяет — так и жарить иа полную катушку, и все тогда булет в полном н идеальном порядке.

На дороге у торца дома стоял экскаватор. Мотор его грохотал, выбрасывая из свосго раскаленного железного чрева в жаркий струящийся воздух вонючий синеватый дымок, длинная суставчатая выя с клацаньем ходила туда-сюда, туда-сюда, сгибалась и разгибалась, в палисадничке у торца разверзлась глубокая уже довольно яма, и на краю дороги, куда экскаватор сносил вынутую им землю, насыпался целый холм. У самого почти основания этого холма торчали из него верхушками последних не засыпанных еще веток, нежно пушившихся желтыми цветками, вывороченные экскаватором кусты акации.

Во дворе толпились рабочие в надетых на голое тело оранжевых жилстах, к реву экскаватора, здесь приглушенному стеной дома, примешивался воющий перестук отбойных молотков,вскрывался по всей длине дома лентой сантиметров в сорок асфальт на тротуаре, перевернутые куски сего лежали на оставшейся нетронутой части тротуара, как вылезшие во время ледохода на берег обломки льда. В некоторых местах этой ленты начали уже копать вглубь, и было ясно, что роют какую-то траншею.

— Простите, — остановился Евлампьев возле одного из рабочих, устроившего себе отдых и сидевшего с сигаретой во рту на черенке лопаты, положенной наклонно на низенькую изгородь газона. — Простите, а что случилось? Авария какая-нибуль?

— Газовым баллоном не надоело пользоваться? — взглядывая на него и выпуская дым углом рта, ответил рабочий.

Евлампьев не понял.

— Да в общем… что, привыкли.

— Ну вот, магистральный подводить будут,— так, словно Евлампьев согласился, что надоело, сказал рабочий.

— Вон что… Интере-есно,— протянул Евлампьев.И когда же?

— Это я не знаю, — засовывая окурок в кучу земли подле траншеи и поднимаясь, сказал рабочий. Землю они бросали на сторону изгороди, и кое-где изгородь была уже завалена землей наполовину.Нам вырыть приказано.

— Ага. Ну спасибо, — поблагодарил его Евлампьев и пошел к своему подъезду.

На лестнице в подъезде ему стало плохо. Голова закружилась, в глазах сделалось темно, его повело в сторону, и он бы, наверно, упал, но сумел ухватиться за перила, потом другою рукой — за железный прут, и по этому пруту съехал вниз.

Через некоторое время стало полегче. Голова кружилась, в ней звенело, будто она была из пустотелого куска металла, по которому ударили, и он отозвался долгим, все длящимся и длящимся гудом, но черный туман перед глазами высветлился и мало-помалу исчез.

Евламльев снова ухватился за перила и поднялся. В глаза мутно плеснуло сумерками, он переждал их и медленно, держась за перила, ощупывая ногой каждую ступеньку, пошел наверх. Сердце в груди не стучало, а как бултыхалось там: торкнется в ребра и замрет, пошевелится бессильно и снова торкнется — будто тонуло и пыталось в отчаянии удержаться на поверхности…

Сил открыть дверь своим ключом у него не было, и он позвонил.

— Что такое? — испуганно вскрикнула Маша, увндев его. —