class="v">Долго и яростно надо читать…

Книги, прошедшие сквозь его руки,

Как будто лесник прошел с топором,

Носили на теле своем зарубки

Ногтем, карандашом и пером.

Болезнь не дремала все это время.

Едва приподнявшись, его рука

Падает, как непосильное бремя,

В яму пружинного тюфяка.

Глаза его слепнут. Все реже и реже

Они отдыхают. При свете огня

Зрачки нестерпимо мучительно режет,

Зато он читает по целым дням.

И что ж о глазах толковать впустую –

Врачами сосчитаны зрячие дни.

Пускай хоть они у него не пустуют,

Пусть подлинно зрячими будут они.

Но по ночам, несмотря на старанье

Жадно и несговорчиво жить,

Сознание скорого умиранья

Руки спешит на него наложить.

И сразу нелепо, непостижимо –

К чему он читает книги, к чему?

Он, ослабевший и недвижимый,

Хочет все новых знаний – кому

Вручит он свои запоздалые знанья?

Если, всего безногий пока,

Не нынче, так завтра в полном сознанье

Лишится зрения и языка

И, обладая единственно слухом,

Станет бездонным колодцем, куда

Последние мысли скатятся глухо,

Но из которого – никогда!

8

В августе слег с воспалением легких,

Если к нему применимо – слег.

Совсем исхудавши, сделался легким,

Неощутимым, как мотылек.

Таким, что, когда освежали воздух,

Сосед, легко приподняв с тюфяка,

Его выносил осторожно, как воду,

Держа на вытянутых руках.

Так слепота его и застала

В жару и беспамятстве. Сквозь забытье

Он слышал, как книгу сиделка листала,

Смотрел и не видел пальцев ее.

Очнувшись, взглянул в потолок. Показалось,

Что потолок, как всегда, над ним

Темный и низкий. Но оказалось,

Что потолком, неизменным, одним,

Покрыты все окна, двери и вещи…

С правой и левой его руки,

Снизу и сверху в глазах зловеще

Стоят почерневшие потолки.

Пришла слепота. Задыхаясь и плача,

Он неотступно думал о ней.

И, ничего для него не знача,

Шли перемены ночей и дней.

Бессилье росло в его теле усталом,

Но, сжатый усталостью этой в тиски,

Единственно, кажется, что не устал он, –

Надеяться, всем и всему вопреки.

Давно уж без горечи видеть не мог он,

В газетные вглядываться листы,

Там строили шлюзы, там грызли горы,

Там все его спрашивали: «А ты?»

Давно уж без горечи видеть не мог он,

А все же глядел, затаясь, не дыша,

На роты, ходившие мимо окон,

Штыками полязгивая и спеша.

В медленных гусеничных разговорах,

В шуме моторов он слышал укор

Себе, командиру запаса, который

Не сможет явиться на лагерный сбор,

Себе, которого старые раны

Лишили почетного званья бойца…

С какой бы охотой рубцы ветерана

Сменил он на крепкие руки юнца,

С какой бы охотой по первой тревоге

В мешок положил консервы и хлеб –

И снова на Запад по старой дороге…

Но это химеры! Он болен. Он слеп.

Он должен подумать о том, что осталось.

Он думал. Он трезво учел слепоту.

Ему не спалось. Не жилось. Не читалось.

Ему надоело смотреть в темноту.

Душными летними вечерами

Он оставался один на один

С грохочущим радио. И в мембране

Слышался треск раздираемых льдин.

Шли ледоколы. Ворчал экскаватор.

Катились цистерны. Потом тишина.

Откуда-то из-за Альп глуховато

К нему догромыхивала война.

Потом на седьмом пограничном знаке

Отрывисто тявкал чужой пулемет –

Желтые люди в мундирах хаки

Кричали «банзай», бежали вперед

И падали, сбитые пограничной

Тяжелою пулей. Амур скрежетал.

Пахло войной. В мембране привычной

Тревожно и зло сотрясался металл.

Война!.. Ловя содроганье металла,

Больной себя чувствовал на часах:

Война!.. А у юношей не хватало

Мужской суровости в голосах,

Предгрозья холодного ощущенья,

Спокойствия пополам со смешком,

Даваемых только ближайшим общеньем

С винтовкою и вещевым мешком.

А он это знал! В нем скопилось за годы

Все то, что, как хлеб, им нужно сейчас,

Из опыта битв, переходов, походов

Готов уделить он львиную часть.

Проклятая немощь! Как долго и сложно!

Как сможет он людям теперь одолжить

Все, что пришлось коммунисту в тревожной,

В трудной жизни своей нажить.

Как передать привычку сражаться,

Острое фронтовое чутье,

Умение жадно за жизнь держаться

И отдавать, когда нужно, ее.

Старую дружбу свою с поездами,

Хорошую странность бродить пешком,

Привычку к легкому чемодану

Со сменой белья и зубным порошком…

Про все рассказать, чтобы поняли, чтобы

Их за душу взяли его слова,

Чтоб перед смертью, упрям до гроба,

Он снова вошел бы в свои права

Бойца. Но для этого надо, однако,

Писать. Сочинять. Составлять дневники.

А он не писатель – он старый вояка.

Строчить сочиненья ему не с руки.

Но все, чему был он в жизни свидетель,

Ему говорило, как дважды два:

Не счастье, не кислая добродетель,

Не ловко расставленные слова –

Сегодня на свете чего-то стоят

Люди, прошедшие гром и дым.

Мужество века, как штык, простое

Сегодня дорого молодым.

Он заработал суровое право –

По жизни людей провести за собой:

Вот здесь я направо пошел – направо,

Вот здесь я сражался – идите в бой!

Так, значит, писать! Может, очень просто,

Гораздо проще, чем их пережить,

Своих поступков жестокую поступь

В такие же строчки переложить?

9

Каждое утро жена терпеливо,

В молчанье, боясь его мысли прервать,

Ждала, пока он не начнет торопливо,

Захлебываясь, диктовать.

А он отдиктует и вновь собирает,

Залпом бросает пятнадцать фраз,

И снова трагически не поспевает

Их карандаш записать зараз.

Снова длительное молчанье.

Женщина, думая – он уснул,

Скрывается, мягко пожав