подстрочник

Для будущего перевода

С русского на турецкий,

Или наоборот.

Или еще с какого-то

На еще какой-то.

В общем – чтоб не пропало!

Не знаю, как с этим в Турции,

Но у нас один из поэтов

Уверял меня, что другой

Именно так и делает,

В связи с недостатком времени,

А также из гуманизма:

Во избежание простоев

У своих переводчиков…

1976

Поэмы*

Победитель

Памяти Николая Островского

1

Над крышею липы шумят бесконечно,

Цветут и желтеют. За тонкой стеной

На узкой кровати, железной и вечной,

Лежит человек слепой и больной.

Он пристально смотрит на белое что-то,

Где ничего, кроме стенки, нет,

Туда, где по прежним зрячим расчетам

Должен висеть его старый портрет.

Портрет перевешен. В комнате душно,

Сквозь ставни просачивается жара,

В портрете отражены подушки,

Кровать, два никелевых шара

И, поднимаясь над их сияньем,

Петлицы, ремни и высокий шлем…

Какое грозное расстоянье

Между хозяином дома и тем,

Тем безусым, тем круглоглазым,

Тем, чья юношеская рука

Лежит на огромной и безотказной,

Донельзя сверкающей грани клинка.

Вечером, где-то на полустанке,

Между сраженьем и мертвым сном,

Бродячий фотограф за полбуханки

Заснял его с шашкой, на вороном.

И той же ночью, когда на привале,

Сложив трехлинейки в ближнем углу,

Скудный ужин бойцы жевали,

Разувшись, придвинув ноги к теплу,

В местечко ворвался израненный конник,

Лежа ничком на спине коня.

Следом влетели польские кони

И, рассыпаясь, пошли по камням.

Вцепившись в шершавые ручки «максима»,

Он бил наугад от стены до стены.

Словно их ветром с коней сносило,

Шарахались к изгородям паны,

Кони бесились, взмывали круто,

С ходу повертывали назад.

Тогда комиссар, улучив минуту,

Поднял и бросил вперед отряд…

А он, чертыхаясь, бежал с пулеметом,

Отстав от своих на сотню шагов,

Когда на рысях из-за поворота

Лошади вынесли трех врагов.

Он покачнулся, остановился,

В глаза их шляхетские поглядел,

Железную тыкву системы Мильса

Бросил под ноги лошадей.

Кони стали в пыли и в мыле,

Шар завертелся, подпрыгнул, и

Трое панов в поднебесье взмыли,

Отдали богу души свои.

А он, завалясь в придорожную глину,

От небывалой боли дрожа,

Всем телом услышал, как в мокрую спину

Врезаются два стеклянных ножа.

2

Год с небольшим пролежал в лазарете.

Врач на прощанье сказал: «Держись!

Помни, чтоб дольше прожить на свете,

Придется тебе отдыхать всю жизнь».

Состав по разбитым рельсам и шпалам

Его дотащил до родимых мест,

Целые сутки, тревожась, не спал он,

Из окон рассматривая окрест

Кусок опустелого ржавого фронта;

Теплушки разбитые лезли в глаза –

Страна молчаливо ждала ремонта,

И отказать ей было нельзя.

В тысячный раз за окно поглядел он,

Не хуже, чем в школьные времена,

Из смятых рецептов голубя сделал

И, свистнув, пустил его из окна.

С грехом пополам добрался до дома,

Кобель, не узнав, принялся брехать,

Все дома знакомо и незнакомо,

Дверь отперла постаревшая мать.

Часок повалялся на узкой кушетке,

По двору побродил босиком…

И под вечер тронулся на разведку –

Вставать на партийный учет в губком.

3

А после был медленный мартовский вечер.

В злосчастном двадцать восьмом году,

Когда болезнь навалилась на плечи

И властно сказала ему: «Не уйду».

Утром его укачало в дороге.

Едва он вернулся к себе в райком,

Как все завертелось, и на пороге,

Попятившись, рухнул при всех ничком.

Очнулся при электрическом свете,

Поднялся. Кругом зашептали: «Ложись».

Озлобленно вспомнил: «Чтоб жить на свете,

Придется лекарства жевать всю жизнь!»

В девятом часу привезли на квартиру.

Стянул сапоги; тяжело дыша,

Послал проклятье целому миру

Вещей, решивших ему мешать:

Лестницам с недоступной вершиной,

Порогам, которых не переступить,

Дорогам, болтавшим его машину

С явной целью его убить.

Проклял и вдруг задумался – что же,

Это проклятье значит, что он

На лестницы больше вползать не может,

Переступать порогов не может,

На «форде» своем объезжать не может

Им же вынянченный район.

Калека! – которого держат на службе,

Щадя, пока еще можно щадить,

Которому скажут назавтра по дружбе:

«Пора и на пенсию выходить.

Подлечишься годик, – быть может, поможет,

Быть может, вернешься опять, а пока…»

И верно! Он знает, работа не может

Держаться в дрожащих его руках.

А что же останется? Он огляделся:

Столик, пол-этажерки книг –

За недосугом и войнами с детства

Он слишком редко заглядывал в них, –

Навзничь лежащая гимнастерка,

Старые хромовые сапоги,

Диван, на котором локтями протерты

Примелькавшиеся круги…

Осталась надежда подольше держаться,

Подольше прожить в безнадежно больных:

Но отнимите надежду сражаться –

Нам даром не надо надежд остальных.

Ему надоело перемогаться

Пять с половиною лет подряд!

Наутро с поездом десять двадцать

Он выехал в Ленинград.

4

У двери холодного черного дома

Дважды нажал старомодный звонок.

«Дома ли доктор?» – «Профессор дома».

Он святотатственно пренебрег

Ковриком для вытирания ног…

Потом возвращался неторопливо,

Минуя проспекты, каналы, мосты.

На Марсовом поле от долгих поливок

Взошли удивительные цветы.

Он сел на скамейку и осторожно

Вдыхал левкои и табаки.

Дети сновали по узким дорожкам,

Лепили песочные пирожки.

А завтра больница… Отрывисто, близко

Ломится в серый гранит волна.

Ему ли, солдату, бояться риска,

Леченье – это почти война.

Как в дверь вошел в два года мучений –