Автомобили проехали по маловажному мосту над рекой Мити у края знаменитых трущоб Дхавари, в серебристом “майбахе” музыка гремела на полную мощность. Богатые люди развлекаются. Их дело. Выстрелов никто не услышал. К тому же пистолет был с глушителем.

В тропиках похороны происходят быстро, но расследование убийства неизбежно затягивает дело. Я проводил в Золотом доме каждый день с тех пор, как пришло это известие, и казалось, будто катастрофа остановила время. Никто и ничто, казалось, не двигалось в той комнате, где мисс Сумятица и мисс Суматоха подготовили все к возвращению тел, и даже их кабинет словно окутывала ткань молчания. Петя вернулся домой, чтобы поддержать отца, но по большей части сидел взаперти с австралийским терапевтом в той комнате, залитой синим светом. Д Голден тоже по большей части находился дома, почти невидимкой – в углу, весь в черном, держал Рийю за руку. Никто не разговаривал. За пределами дома эта история какое‑то время гремела. Фрэнки Соттовоче на каждом углу оплакивал смерть лучшего своего скульптора. Семейство погибшей женщины, все высокие, изящные, горделивые, как гвардейцы короля, стояли у Соттовоче за спиной на экране телевизора, скорбели с сухими глазами. Нерон Голден на публике не появлялся, но для нас, бывших в доме, стало очевидно: что‑то надломилось в нем, от полученного сообщения он так легко не оправится. На другом конце мира тоже были – и шум, и молчание. Были полицейские, было вскрытие, весь шум и треск, что полагается при насильственной смерти, но те, кто знал семью прежде отъезда в Нью-Йорк, оставались невидимы, ни слова от них, словно молчание окутало пеленой и утраченный мир Голденов заодно с новым. Неизвестная женщина, которая приветствовала Апу в холле отеля возгласом “Граучо”, исчезла, и ее не могли найти. Другие женщины, о которых он упоминал, три прежние любови, кружившие над ним бывшие, вроде бы его и не оплакивали. Город, похоже, повернулся спиной к тем, кто его покинул – и к эмигрантам, и к мертвецам. Если даже мистера Коричневого и его подручных арестовали, мы об этом ничего не слышали. А потом эти новости пропали со страниц газет. Граучо умер. Жизнь продолжалась.

Две дамы-охранительницы Золотого дома, как и ожидалось, отлично справились с проворной доставкой домой тел, как только мумбайские власти это разрешили. Почтенная компания с громоздкой аббревиатурой МПДОП – Международная программа доставки и организации похорон – взялась за дело и быстро подготовила все необходимое для транспортировки, включая два закрытых гроба и разрешенные правительством США бортовые контейнеры. Компания собрала все документы, получила апостилированный английский перевод свидетельств о смерти и письменное разрешение местных властей забрать тела, нашла место на ближайшем самолете, так что Апу и Уба без промедления отправились в Нью-Йорк. В аэропорту ДжФК произошло последнее расставание: Фрэнки Соттовоче и родичи сомалийской художницы забрали тело Убы, чтобы похоронить его по национальному обычаю, Апу вернулся на Макдугал-стрит.

Странное это было, неправильное прощание. Гроб не открывали. Тело не было вовремя забальзамировано, поэтому закон штата запрещал снимать крышку с гроба. Нерон отказался от любых религиозных церемоний и потребовал вместо погребения кремацию – директор МПДОП склонил голову и предложил оставить семью на час с усопшим. Позднее он обещал принести кремированный прах. Или же он сам распорядится.

– Нет, – сказал Нерон. – Отдайте его.

Директор похоронной конторы вновь склонил голову.

– Позвольте вас уведомить, – тихо заговорил он, – в этом штате нет закона, регулирующего, как вам хранить или рассыпать прах. Вы можете хранить его в склепе, нише колумбария, могиле или же в контейнере дома, как сочтете наилучшим. Если пожелаете развеять прах, поступайте, как пожелаете, единственное ограничение – позаботьтесь о том, чтобы останки не оказались в публичном месте, на виду. Кремация полностью обеззараживает прах, так что никакой угрозы здоровью людей не возникает. Чтобы развеять их в частном владении, требуется разрешение владельца, а перед тем, как рассеять их на государственной земле, рекомендуется изучить местные правила для разных городских зон. Если захотите развеять прах на берегу или в гавани Нью-Йорка, следует принять во внимание инструкции Агентства по охране окружающей среды, касающиеся погребения в море…

– Стоп! – сказал Нерон Голден. – Замолчите немедленно и убирайтесь прочь.

В следующий час никто не промолвил ни слова. Василиса с маленьким Веспасианом ушла наверх, а мы остались сидеть или стоять подле гроба, каждый наедине с собственными мыслями. За этот ужасный час я осознал, что Апу своей смертью сумел‑таки окончательно убедить меня в том, чему я противился во все годы нашего общения: непостижимое в человеке неизменно сосуществует с вполне познаваемым, в людях всегда есть тайны, которые никакими объяснениями не объяснить. Как бы я ни старался, я не мог постичь легкость, с какой он, именно он из всех Голденов, согласился стряхнуть с себя индийскую кожу и устремиться на Запад, в Виллидж. У Старика было достаточно темных дел в прошлом, у Пети достаточно былых и нынешних травм, у Диониса – достаточно тайных мечтаний о будущем, чтобы объяснить такой выбор, но Апу был с головой погружен в жизнь родного города, он любил, и его любили, горестная потеря казалась неудовлетворительным объяснением такой готовности все бросить. Голос разума шептал мне, что из всех сыновей Нерона Апу яснее прочих различал то, что его отец прятал в тени, он боялся того, что там видел, – может быть, в этом часть правды. Может быть, отчасти правда и то, что он мне сказал о воспитании в традиционном духе, что решение отца было для них законом, который попросту следовало исполнять. Но другой голос, голос, который он внедрял в меня, а я сопротивлялся, теперь вызывал перед моими глазами иную сцену: Апу сидел, возможно, скрестив ноги, медитируя, на широкой мраморной террасе старого семейного дома на холме, глаза его закрыты, взгляд обращен внутрь или туда, где он искал руководства, и он слышал иной голос, не тот голос, который бормотал что‑то мне, а может быть, тот же самый, или, может быть, это был его собственный голос или голос, который он выдумал, или, как он сам выразился бы, он подключался к тому, во что всегда верил, к вселенскому гулу, к мудрости всей совокупности всего, голосу, которому он доверял, и этот голос сказал: “Иди”. И вот, как Жанна д’Арк, как Иоанн Богослов, как выдуманный им “Апу Голден”, к которому в Нью-Йорке являлись духи его прежнего Я – как мистик, прислушивающийся к голосам или же повинуясь импульсу, как сказали бы мы, скептики, он отправился в путь.

Мистический опыт существует. Теперь я это понял. Когда мое рациональное Я брало верх, оно говорило: да, соглашусь, но это внутреннее переживание, а не внешнее, субъективное, не объективное. Если бы я стоял рядом с Апу в его студии на Юнион-сквер, я бы не увидел его призраков. Если бы я опустился рядом с ним на колени на той террасе в Валкешваре семь с половиной лет назад, Сила не заговорила бы со мной. Не каждому дано стать джедаем. Многие австралийцы, правда, утверждают, что им это по плечу. И Апу, возможно, учился доверять тому, что он как‑то назвал духовным уровнем, и пользоваться им. Но я – нет, нет, нет.