– Может быть, не сию минуту? – задыхаясь, проговорила Олимпия.

У них не было времени на долгие неспешные ласки, поэтому он ворвался в нее и начал резко двигаться, но не забыл и о ней. Просунув руку между их телами, он нашел средоточие ее женственности, и очень скоро она уже сходила с ума, истекая соком и извиваясь под ним. Ноги обхватили его бедра, и для него перестало существовать все, кроме этой женщины, радости обладания ею и удивление глубине собственного чувства и того счастья, которое дарит оно ему.

Он чувствовал, как сокращаются ее мышцы, завлекая его и удерживая в своих пределах. И снова это восхитительное безумие! Мир исчез, осталась только она и восхитительное ощущение их соединения: новое, все еще незнакомое ему чувство и настоящее чудо.

Он оставался в ней, пытаясь продлить их соитие. Мысль о неизбежном конце была ему невыносима. Рано! Не сейчас!

Но гонка была безумной, быстро, и все произошло слишком скоро: не было способа отсрочить финал или замедлить. Он тонул в водовороте восторга, а потом рухнул с высоты, обретя, наконец, мир и покой.

На этот раз Рипли понадобилось куда больше времени, чтобы дыхание восстановилось, а ум прояснился, но ему совсем не хотелось ничего прояснять, не хотелось думать: хотелось просто наслаждаться тысячей и одной прелестью Олимпии.

Только вот не мог он позволить себе купаться в наслаждении: следовало успокоиться и хорошенько подумать, что делать дальше, и в первую очередь, как быть с Эшмонтом. Можно ли как‑то спасти положение? Если нет, Рипли придется туго.

– Как хорошо, что я ничего не знала о том, как это бывает, – дрожащим голоском произнесла Олимпия. – Иначе согрешила бы уже в первый лондонский сезон.

А если бы Рипли был подогадливее – много лет назад, когда впервые встретил Олимпию, – то и сам недолго думая довел бы ее до греха. Сколько времени потеряно! Но нет: если бы он тогда лишил ее невинности, то не успел бы понять, что за сокровище нашел. Впрочем, всего два дня назад он даже не догадывался об этом. Все время, что пытался вернуть Олимпию жениху, Рипли твердил себе, что она идеально подходит его другу. Как же он был слеп! Безнадежно слеп.

Истина была совсем рядом, но открылась только сейчас. Сначала он думал, что влечение к Олимпии было следствием слишком долгого воздержания, что это просто вожделение, сильное, страстное, но не более, и лишь вчера понял, что все не просто так. Теперь же сомнений у него не осталось: дело в Олимпии, только в ней и больше ни в ком.

– Обещаю, что мы наверстаем потерянные годы. Я бы предпочел начать прямо сейчас. Сколько было возможностей! Беда в том, что я уже начал, когда момент был совсем неподходящим.

Неподходящим – это мягко сказано: немногим больше двух суток после того, как ей полагалось сочетаться браком с его лучшим другом – с кем она до сих пор помолвлена, между прочим, – другом, который его возненавидит и скорее всего захочет прикончить. И ведь никто не станет винить его за это…

Но сейчас не до самобичевания: всему свое время.

Сначала нужно позаботиться об Олимпии.

– Мне пора заняться делами, но вы оставайтесь здесь, – сказал Рипли.

Она что‑то промурлыкала в ответ, и он, высвободившись из ее объятий, сел на кровати. Он почему‑то чувствовал слабость. Ел ли он сегодня что‑нибудь? Он не помнил. Да какая разница. Рипли встал и удивился, почувствовав резкую боль. Ах да его чертова лодыжка. Ладно, переживет. Он нашел носовой платок и быстро привел себя в порядок, чтобы не осталось никаких предательских признаков соделанного. Он был слишком нетерпелив и не проявил нужной деликатности, но тем не менее вроде бы он не причинил ей сильной боли, как опасался: она не закричала и не заплакала. Натянув брюки и заправив рубашку, он застегнулся, подошел к камину, где на полке среди прочей посуды стоял небольшой кувшин, и, прихватив его, сказал:

– Вернусь через несколько минут.

Дождь лил как из ведра, но ветер поутих. Вот и славно. Ему нужно как‑то доплестись до реки – благо тут недалеко и можно было спрятаться под кронами деревьев. Благополучно добравшись до воды, Рипли наполнил кувшин и заковылял обратно.

Когда Рипли открыл дверь, Олимпия по‑прежнему лежала, но быстро обратила взгляд на него.

– На то, чтобы помыться как следует, нет времени, но вот несколько полотенец – похоже, здесь недавно останавливалась Алиса, – вот чистая вода.

Рипли поставил кувшин на пол так, чтобы она могла до него дотянуться, взял несколько полотенец из корзины и сложил стопкой поверх кувшина.

Олимпия села, и румянец стеснения окрасил не только ее лицо, но и шею и грудь. Подавив стон, Рипли разыскал на подоконнике очки и подал ей, затем отвернулся к камину – потушить огонь и дать ей возможность привести себя в порядок, – хотя мысли его были заняты исключительно тем, какая изумительная у нее кожа, восхитительная грудь и упругие ягодицы.

И как это никто до сих пор ее не заметил? Ах да, она педант и зануда, как сама сказала.

Это совершеннейшая неправда, однако Рипли был рад, что все так думали, а еще – пусть только годы спустя, – понял, насколько Олимпия отличается от других благовоспитанных девушек. Слава богу, он достаточно созрел, чтобы оценить, какое она сокровище.

Жаль только, что он потерял столько времени.

Рипли обернулся как раз в тот момент, когда Олимпия завязывала ленты сорочки. Закончив, она начала надевать корсет, и Рипли предложил:

– Давайте помогу.

Олимпия поднялась с кровати и выпрямилась.

– Так проще. Впрочем, мне кажется, вам это совершенно неважно. Даже у моей горничной не получается так ловко справляться с корсетом, как это делаете вы.

– Практика, – усмехнулся Рипли. – Правда, у меня гораздо лучше получается снимать корсеты, нежели надевать.

Впрочем, нужда морочиться с корсетами возникала не так уж часто. Для коротких тайных любовных встреч не требовалось особо раздеваться, а Рипли как раз любил именно такие: возбуждало ощущение опасности.

У корсета была лишь ослаблена шнуровка: чтобы добраться до грудей, – поэтому сейчас оставалось только затянуть и завязать. Рипли подал ей платье и, наблюдая, как она возится с бесконечным рядом пуговиц, вспоминал, как она их расстегивала. А этот взгляд, который она бросила на него, покончив с пуговицами! Ему захотелось сорвать это платье, бросить на пол и снова повалить Олимпию на кровать.

Но нет: похоже, настал его смертный час. То есть не так, чтобы сразу смерть, однако исключать эту возможность было нельзя, поскольку заслужил.

– Застегивайте верх, а я займусь подолом, – предложил он и, опустившись на колени, принялся за работу.

К величайшему удивлению Олимпии, колени оказались в состоянии поддерживать ее в вертикальном положении, и дыхание выровнялось. А что до остального, ей уже никогда не стать прежней. Неудивительно, что матушка объясняла ей суть супружеских отношений в столь туманных выражениях.