— Боже, храни короля, — мягко произнес он.

Молодой немецкий офицер сделал шаг вперед и слегка поклонился. У него было женственное лицо с небольшими пухлыми губами.

— Я буду переводить для полковника Хофакера, — негромко произнес он на отличном английском языке почти без немецкого акцента. — Он просит вас еще раз скомандовать вашим людям «смирно», чтобы он мог провести осмотр.

— Смир-рна-а! — завопил Казинс. Опять раздалось хихиканье. Капитан МакДермотт нахмурился и едва заметно покачал головой. Он давал понять, что не следует без необходимости обострять отношения с неприятелем. После этого уже никто не смеялся.

Полковник Хофакер медленно двинулся вдоль шеренги, на мгновение останавливаясь перед каждым пленным и впиваясь в его лицо взглядом, как будто пытался запечатлеть его в памяти. Вблизи он оказался крайне непривлекательным типом. Ему было не меньше пятидесяти лет, его лицо было изрыто оспой, а нос приплюснут и неестественно искривлен. Барни представил себе, как много лет назад на этот нос с силой опустился кулак, изуродовав Хофакера на веки-вечные. Несмотря на невзрачную внешность, было совершенно очевидно, что сам полковник о ней очень высокого мнения. «Душка», — сказала бы о нем Эми. Маленькие глазки полковника высокомерно взирали на заключенных, а мощные плечи были самоуверенно откинуты назад. В то же время он выглядел очень болезненным, а белки его глаз были желтыми.

Барни стоял во второй шеренге, и ему стало не по себе, когда полковник остановился перед ним. Хофакер гораздо дольше обычных нескольких секунд сверлил его своими маленькими глазками, и неловкость Барни быстро сменилась отвращением. Он уставился в затылок стоящего впереди человека и сделал вид, что не замечает полковника.

Хофакер окончил осмотр.

— Danke schön[26], — сказал он, обращаясь к капитану Мак-Дермотту, и слегка наклонил вперед свою деревянную шею, после чего направился прочь, сопровождаемый переводчиком и вооруженной охраной.

Через несколько дней Эдди Фэрфакс заболел. Все началось с температуры и головной боли, которая не давала ему спать всю ночь. Барни не спал вместе с ним, потому что Эдди стонал, не переставая. На следующее утро капитану Кингу удалось раздобыть для него несколько таблеток аспирина, но они не помогли. Эдди становилось все хуже, его дыхание было хриплым и затрудненным. К концу дня он потерял сознание.

Поскольку среди заключенных не было никого, кто разбирался бы в медицине, а в медпункте на первом этаже все еще не было персонала, полковник Кэмпбелл отправился к коменданту попросить, чтобы к больному привезли врача. Он вернулся через пятнадцать минут, кипя от ярости. Ему сказали, что полковник Хофакер очень занят и не сможет его принять.

— Я поговорил с переводчиком, и он пообещал передать мою просьбу коменданту. Я сказал ему, что, если они ничего не предпримут, я сообщу куда следует о том, что его чертов комендант не выполняет условий Женевской конвенции по условиям содержания военнопленных. — Полковник фыркнул. — Этот парень посмотрел на меня как на пустое место. Он не хуже меня понимает, что в настоящий момент вероятность того, что я сообщу кому-либо мало-мальски серьезному о том, что происходит в этом чертовом лагере, равна нулю.

— Мне этот Хофакер с самого начала не понравился, — кивнул капитан Кинг.

Эта беседа состоялась у дверей комнаты Барни и Эдди. Барни слушал, и на душе у него было тяжело. Каким-то необъяснимым образом он любил Эдди. Нет, не любил, скорее чувствовал, что несет за него ответственность. В данный момент Барни был единственным человеком, который мог позаботиться об Эдди.

— Паттерсон, — обратился к нему полковник, — вы бы лучше присмотрели себе другое место для ночлега. Болезнь Фэрфакса может оказаться заразной.

— В таком случае, сэр, я уже наверняка ее подцепил. Если не возражаете, я останусь, вдруг Фэрфаксу что-нибудь понадобится.

— Молодчина, Паттерсон. Но я настаиваю, чтобы вы спустились вниз к ужину. Я поручу кому-нибудь присмотреть за ним, пока вас не будет.

В эту ночь Барни не давали спать не стоны и тяжелое дыхание Эдди, а его молчание. Он, как труп, лежал на кровати, не двигаясь и не издавая ни звука. Барни то и дело перегибался через край своей койки, чтобы убедиться, что Эдди еще жив, и вздыхал с облегчением всякий раз, когда замечал подрагивание его век или едва заметное движение одеяла, как доказательство того, что он все еще дышит.

В последний раз убедившись, что Эдди по-прежнему находится в мире живых, Барни не стал ложиться. Фосфоресцирующая стрелка его часов показывала, что было уже без четверти три. Его окружала гнетущая тишина. Он сел на кровати, прислонившись к стене, и задумался над своей жизнью. Тоска по Эми причиняла ему физическое страдание. Барни представил себе, как она спит на их двуспальной кровати в маленькой квартирке, в которой они провели вместе каких-то четыре месяца. Это были самые значительные и удивительные месяцы в его жизни. Он закрыл глаза и коснулся ее волос, щек, изгиба ее подбородка, светящихся плеч. Затем он откинул покрывало и увидел, как ночная рубашка обвилась вокруг ее ног…

— Прошу прощения.

Барни так испугался, что у него вырвался непроизвольный возглас.

— Слушаю вас? — сказал он, когда увидел, что в комнату вошел немецкий переводчик.

— Прошу прощения за то, что испугал вас, но я опасался стуком разбудить вашего друга, — мягким голосом извинился переводчик.

— Что вам нужно? — Необходимость говорить шепотом заставила Барни сдержать раздражение.

— Комендант хотел бы поговорить с вами.

— Сейчас? — он посмотрел на часы. — В три часа ночи?

— Сейчас. Пойдемте, пожалуйста. — Немец жестом показал ему, чтобы он вставал.

Барни не двинулся с места.

— Для чего я ему нужен?

— Он сам вам скажет. Думаю, это имеет отношение к вашему другу. — Взгляд переводчика скользнул вниз, на Эдди.

— Ладно. — Это была странная просьба в странное время, но Барни не колебался. Он спустился с кровати, оделся и последовал за переводчиком, осторожно прикрыв за собой дверь.

Они спустились в столовую, обычно шумную и оживленную, но в этот час безлюдную и тихую, и прошли по коридору, о существовании которого Барни и не подозревал. Его провожатый открыл дверь, и они вошли в небольшую комнату, в которой стояло два письменных стола с пишущими машинками и телефонными аппаратами. В углу комнаты Барни увидел дверь, в которую и постучал переводчик. Не дожидаясь ответа, он жестом пригласил Барни войти в эту дверь и закрыл ее за ним.

Барни словно очутился в другом мире. Его изумленному взору предстали богатые гобелены и красочные полотна, покрывавшие каменные стены, черный, отделанный золотом письменный стол, сервант, круглый стол и стулья. Пол был устлан яркими коврами. На столе в вазе стояли цветы, распространяя дурманящий аромат по жарко натопленной комнате. В камине потрескивали поленья.