пролежали тут семь лет. Мы их тогда не нашли, — сказал он не своим, потерянным голосом. — Представляешь, Эдик, сколько всего мы вообще не нашли?

— Семеныч, у тебя выпить есть? — не ответив, спросил Липягин. — Не могу, мутит. Никогда не был… Как это? Чувствительным, да? А сейчас кепочку вот эту увидел…

1993 год

В коридоре его ожидали двое конвоиров. Чикатило вышел из камеры, заложил руки за спину, остановился.

— К стене, — дежурно потребовал конвоир.

Чикатило послушно повернулся лицом к стене, конвоир принялся запирать камеру.

— Куда меня? — нервно спросил осужденный, снова поворачиваясь к конвою.

— Не положено, — отрубил второй конвоир.

— Если на расстрел — то почему не положено? Какая уже разница… — Голос Чикатило дрожал. — Скажите, это всё, да? На расстрел? Пожалуйста, скажите… Я вас умоляю…

— Осужденный Чикатило, если не закончите переговариваться, пойдете в карцер! — холодно ответил первый конвоир.

Чикатило послушно умолк.

«Если грозят карцером, значит, расстреливать пока не будут, — мелькнула обнадеживающая мысль, — или это просто дежурная угроза?»

— Прямо! — без намека на эмоцию приказал конвоир. — Вперед.

Чикатило повернулся и в сопровождении конвоиров зашагал по гулкому коридору.

В комнате для допросов, куда его привели, были установлены осветительные приборы и две телекамеры. На столе стоял микрофон и лежали совсем неуместные здесь пачки печенья. Две чашки чая исходили ароматным парком.

Рядом с камерами суетится, поправляя провода, оператор. У стола сидела знакомая Чикатило журналистка. За время, прошедшее с их последней встречи, она сильно изменилась. Не было больше заинтересованной сомневающейся девочки. Перед Чикатило сидела уверенная и знающая себе цену хваткая бой-баба.

— У вас ровно час, — безлико произнес конвоир и вышел.

— Здравствуйте, Андрей Романович! — Журналистка поднялась ему навстречу, говорила с таким теплом, будто он был ей родным человеком. — Как вы себя чувствуете? Садитесь, пожалуйста. Чай будете?

Испуганная гримаса на лице Чикатило против воли сменилась довольной улыбкой. Он сел к столу перед микрофоном и, окончательно успокоившись, принялся с интересом разглядывать камеры и операторов.

Это интервью сильно отличалось от предыдущего, случившегося год назад. Не было крохотного жужжащего диктофона. Ярко светили, едва не слепили лампы, чуть двигались камеры. Сама журналистка сидела в стороне, вне кадра, и Чикатило за столом, в свете ламп, чувствовал себя в центре внимания, а потому говорил уверенно и увлеченно.

— Меня кормят насильно, несмотря на объявленные мной голодовки. Я постоянно просил помочь мне заглушить головные боли — у меня черепное давление в затылке и висках, — вызвать психиатра из больницы, чтобы сделал мне укол, успокаивающий навсегда. Они устроили судилище-насмешку над больным человеком-инвалидом и злорадствуют.

— Вы считаете, что процесс над вами проходил с нарушениями? — быстро спросила журналистка.

— Судья сделал все, чтобы сорвать суд и затянуть процесс. Не пригласил свидетелей, например из четырехсот только сто явились, а от защиты не разрешил ни одного свидетеля. Меня блокировали, оторвали от руководства моей партии, от партизанского штаба…

Операторы с удивлением переглянулись.

Чикатило смотрел на журналистку, на свет, заливший, кажется, всю комнату. И из этого окружившего его света внезапно возникли очертания стен. Стены словно надвинулись на него, и Чикатило вдруг ссутулился, за одно мгновение потеряв уверенность.

— На вас оказывалось давление? — некстати спросила журналистка.

И стены комнаты, словно только ждали этого вопроса, медленно и неотвратимо стали сдвигаться вокруг Чикатило и журналистки. Вот только журналистка этого, кажется, не замечала.

— Меня дрессировали, как артиста-обезьяну… — напряженно произнес Чикатило. — Понятые могут сделать сенсацию, рассказать, как перед выездами на следственные эксперименты репетировали каждую запись.

Стены продолжали надвигаться, света в комнате становилось все меньше.

— Историю трупа на шахтинском кладбище могут раскрыть люди, которые ухаживают за соседними могилами… — совсем испуганно и потерянно проговорил Чикатило, практически слово в слово повторяя свое письмо в «Аргументы и факты».

Стены давили, он говорил, кажется, что-то еще, что-то спрашивала его журналистка, но звуки словно пропали, и он не слышал даже самого себя. Только свистящую тишину. И в этой тишине ощущалось давление сжимающегося вокруг него пространства.

— Андрей Романович… — Голос журналистки прозвучал внезапно резко.

Чикатило пришел в себя, затравленно поглядел на собеседницу. Вокруг них снова было много света, и стены не давили, растворившись в нем.

— Как вы считаете, кто виноват во всех этих нарушениях?

— Советская власть и ее тайные адепты! — Чикатило откашлялся и заговорил увереннее, снова входя в образ. — Они еще очень сильны, и я — несчастная жертва этой страшной системы! Надо было смириться с участью несчастного, униженного ягненка, импотента-инвалида. Надо было еще усерднее молиться и изучать наследие Сергия Радонежского, а я был заражен: изучал пятьдесят пять томов Ленина.

Он умолк, скорбно опустил голову, но исподлобья наблюдал за журналисткой, оценивая эффект, который произвели его слова.

Взгляд Чикатило задержался на кулончике-бритве, поблескивающем между грудей. Зачем она опять его надела?

— Стоп! Снято! — распорядилась девушка и повернулась к оператору. — Леня, сворачиваемся, нам на самолет. Это будет бомба! Андрей Романович, вы просто звезда!

Чикатило поднял голову и улыбнулся:

— Я еще много могу рассказать про этих… — он кивнул куда-то вверх. — Если меня не расстреляют…

— Кто вас теперь посмеет расстрелять? Вы медийное лицо, знаменитость! Мы выведем вас в рейтинг, проведем ток-шоу, а там и мораторий вступит в силу, — в голосе журналистки звучало столько уверенности, что Чикатило и вправду поверил — теперь его не расстреляют.

— Какой… мораторий? — осторожно уточнил он.

— На смертную казнь. Сейчас все это обсуждают, вы что, не знаете? Я скажу, чтобы вам в камеру поставили телевизор.

— А поставят? — усомнился Чикатило.

— Конечно. Мы же четвертая власть. Сила! — Обворожительно улыбнулась девушка и подмигнула заключенному. — Ну пока, Андрей Романович. До новых встреч в эфире.

Чикатило кивнул и улыбнулся в ответ, не отрывая взгляда от кулончика-бритвы.

* * *

Чикатило увели. Кажется, он остался доволен. Съемочная группа поспешно собрала аппаратуру, и теперь телевизионщики торопливо шагали по коридору в сторону выхода. Оператор чуть застопорился у двери с табличкой «Начальник Следственного изолятора полковник Якушев В. Н.».

— Алена, ты про телевизор обещала сказать, — напомнил он.

— Да пошел он… Обойдется, — небрежно обронила на ходу журналистка. — Некогда, самолет! Материал сегодня вечером должен быть в эфире.

Вечером того же дня интервью с Чикатило вышло в эфир. В кабинете Ковалева его смотрели те, кто пару лет назад поймал неуловимого убийцу, наводившего ужас на несколько областей в течение десяти с лишним лет.

Небольшой японский телевизор был включен на полную громкость. Ковалев, Липягин и опера допивали вторую бутылку — теперь, в эпоху начального накопления капитала, вечерний «кирданс» стал в ростовском УГРО печальной традицией.

— Меня травили, морили