«Искусство обольщения начинается с умения разжечь страсть…»

Чем именно, я не поняла, там было еще четыре слова. Надо бы энгерийско-маэлонский словарь захватить из библиотеки Мортенхэйма.

Дама лежала так, словно танцевала на кровати первородный дикий танец, а художник запечатлел самый красивый момент. Во взгляде — томление и искорки. Ладно. Думаю, это не так сложно — изогнуться под немыслимым углом и подумать о чем-нибудь непристойном. Попробую изобразить.

Я перевернула страницу.

И покраснела, что алый шелк, на который меня соблазняла Луиза. На картинке между ног мужчины устроилась женщина. Обхватив губами член, она явно наслаждалась происходящим не меньше, чем любовник. Тонкие пальцы обвивали напряженный ствол у самого основания, искаженное наслаждением лицо мужчины блестело от пота.

Руки бы оторвать этому художнику.

Или связать и показывать эту книжку. От корки до корки.

Я поспешно перевернула страницу. Потом еще и еще. Щеки полыхали, а приливы дикого возбуждения сменялись подавляющим ощущением того, как низко я пала. Честно говоря, большую часть увиденного я не то что не смогу повторить от стыда — я просто так не согнусь. При всем желании. А если согнусь… честное слово, эта акробатика опасна для жизни! Взять, например, картинку, на которой дама упиралась руками в пол, а мужчина на ней изображал ласточку, собирающуюся взлететь. Или где он держит женщину за ноги лицом вниз, она уперлась локтями в разбросанные по ковру подушки, а он стоит?

Нет, с меня хватит!

Я захлопнула книгу, спустилась в кабинет и замерла в нерешительности. Тайник не давал мне покоя. Ничего же не будет, если я просто посмотрю, верно?

Запихнув маэлонский кладезь разврата на место, я вытащила несколько книг — те самые биографии и научные труды. Положила руку на высветленный кирпич, но надавить не успела: дверь распахнулась и в кабинет заглянул Жером. Я отдернула руку слишком поспешно — так, словно там была ядовитая змея.

— Вам помочь, миледи?

В голосе Жерома тоже угадывался вэлейский акцент — не такой влекущий и бархатный, как у мужа, но все равно ни с чем не спутаешь. Все-таки вэлейский — один из самых красивых языков мира. За ним идет маэлонский, хотя звучание у него более резкое, певучее. Интересно, почему у моего мужа вэлейский акцент, если он вырос в Маэлонии?

— Нет, — голос звучал подозрительно тонко. Я кашлянула и внимательно посмотрела на него. — Просто искала, что почитать. Уже нашла.

Подхватила первую попавшуюся книгу и помахала ей. Надеялась, что он уйдет, но Жером, напротив, прошел в кабинет и взял со стола оставшиеся.

— И все-таки позвольте вам помочь.

Невысокий, крепкий, коренастый. Движения уверенные, сильные, лицо достаточно грубое, точно от ветра, и руки мозолистые, натруженные. Под сюртуком бугрятся мышцы — сразу видно, что ему не только работу по дому приходилось делать. Он ловко вернул книги на место и закрыл шкаф, а после вопросительно взглянул на меня. В светло-серых глазах застыла насмешка, как если бы он догадался, что я читала на самом деле. Все-таки слуги моего мужа самые странные и наглые, которых только можно придумать. Какой муж, такие и слуги.

Я вздернула подбородок, сунула книгу под мышку и вышла. А что мне еще оставалось делать?

— Тереза?

Демоны!

Я распахнула глаза и наткнулась на внимательный, даже чуточку встревоженный взгляд мужа. За окном темень, сколько же времени прошло? Я заявилась к Анри в комнату, чтобы его… впечатлить перед разговором, и заснула. Причем в той самой позе, которая мне показалась наиболее соблазнительной. Теперь рука напоминала отсохшую ветку и отказывалась шевелиться: заснула я именно на ней. По ощущениям старательно завитые Мэри локоны сбились в копну прошлогоднего сена. Ну разве что рубашка — за неимением сорочки пришлось довольствоваться малым — задралась чуть ли не до поясницы. Правда в сложившихся обстоятельствах — когда помимо нее на мне одни черные чулки, а сама я напоминаю пугало, это скорее позор, чем плюс.

И почему у моего мужа бокал в руке? Он же не пьет.

Анри устроился на краю кровати, в лунном свете жидкость в бокале казалась прозрачной, точно из нее вытянули все краски. Ох уж эта его улыбка! Та самая, от которой у меня еще в первую встречу голова закружилась. Начинающаяся в уголках, скользящая по губам. Такая… проникновенно-порочная.

— Где вы так долго шлялись? — мрачно поинтересовалась я, усаживаясь и натягивая рубашку пониже. Туго накрученная прядь упала мне на нос, я тряхнула головой и чихнула. Поморщилась: чувствительность возвращалась легким покалыванием, теперь в руку словно втыкали сотни ледяных иголочек.

— Ревнуешь?

Анри устроился на краю кровати и расплылся в улыбке.

— Нет, — буркнула я.

Угораздило же… Нет, это только я могла прийти к мужу в спальню и заснуть.

Он отставил бокал и погладил меня по щеке:

— Невыносимо прекрасная женщина.

Ну да, конечно.

— Я лучше пойду.

Даже двинуться не успела: Анри перехватил мои запястья, опрокинул на кровать и навис надо мной.

— Соскучилась? — губы скользнули по губам в короткой, едва уловимой ласке. Терпкий обжигающий привкус алкоголя, горечь и крепость. Это даже на поцелуй не похоже. Но так… жарко. Я не удержалась — провела пальцами по его рту, очертила контур. Даже в темноте волосы мужа блестели, точно покрытые золотом. А запах лаванды и примешивающегося к ней шоколада сводил с ума. Запах моего мужчины.

Красивый подбородок. И скулы. Я повторяла взгляд кончиками пальцев и не могла остановиться. Даже когда коснулась тонкого шрама над виском. Крохотная полоска, едва различимая.

— Нет, — тихо сказала я.

— Не скучала, значит?

— Ни капельки.

Воздух между нами разве что не искрился. Наверное, окажись мы в самом сердце золотой мглы, это было бы что-то похожее. Жарко, безумно жарко. И сумасшедшее лето тут ни при чем, это мы сумасшедшие. Оба.

— Ты оделась так для меня, — хриплый, иссеченный желанием голос.

Сияние его глаз.

И наше дыхание.

Молчание, в котором сосредоточена проникновенная близость. Напряжение, звенящее так, что хочется зажать уши.

— Для тебя, — гортанный, низкий выдох.

Я толкнула его на спину и устроилась сверху. Расстегивала рубашку медленно, касаясь губами груди, повторяя за пальцами. Чуть приподнялась, чтобы стянуть брюки, ощущая твердость его желания между ног. От такого откровенного прикосновения низ живота дернуло, отчаянно сладко. А я потянулась за тьмой, пропуская холод грани сквозь раскрытую ладонь. Влага, напитавшая воздух, стягивалась к моей руке черной сверкающей в ночи паутиной капель.

Ладони Анри легли на груди, поглаживая затвердевшие соски через тонкую ткань. Я подалась вперед и глухо застонала, вжимаясь в его желание. Зажатая между пальцами льдинка — порождение тьмы, была смоляного цвета. Непрозрачная, но обжигающая — так может обжигать только лед. Я скользнула краешком по его разгоряченной груди, губами перехватила стон. Ласкала его рот языком — откровенно, бессовестно, все глубже и глубже, а он отвечал — позволяя вести, но ни на миг не уступал: терзая отяжелевшую от ласк грудь, поглаживая спину и сжимая невероятно чувствительные ягодицы.