Лукас тоже одет в черное: черный костюм с черным галстуком. Я знаю, что так одеваются только для похорон, и догадываюсь, что он уже проходил через это раньше. Скорее всего, он был на многих похоронах, знал многих людей, которые умерли. В отличие от меня, для него это не первое столкновение со смертью. Слава богу.

Единственное, что не укладывается в его консервативный наряд, – заляпанные краской кеды-конверсы. Я знаю, что это, скорее всего, не те, в которых он был на «Похмельной жрачке в круизе», а значит, такая обувь его фирменный знак. Воображаю, они важны потому, что представляют собой парадокс его жизни: краска выдает в нем художника, то есть отщепенца среди людей его круга, а вкупе с «шоколадными деньгами» кеды показывают, что он может носить все, что пожелает, даже на похороны кузины.

Он крепко меня обнимает и целует в лоб, потом отстраняется и с интересом рассматривает.

– Беттина, девочка моя, как же ты выросла с той вечеринки.

«Да, – думаю я, – какая жалость, что тебя при этом не было».

Нас ждут у юристов Бэбс в два, то есть еще через час. Не знаю, что нам полагается делать до этого времени. Я не в состоянии вести задушевный разговор о «конце и новом начале», а потому предлагаю выйти на заднюю террасу, может, поговорить о его работах, о его семье в Нью-Йорке.

– Ты не против, если я выпью? – спрашивает Лукас.

– Чего бы ты хотел? – говорю я, разочарованная, что ему нужно спиртное, чтобы общаться со мной.

– Виски. Безо льда.

Я наливаю ему виски. Интересно, что сказала бы Бэбс? Что он не бесстрашный? Или что ради такого дня можно пренебречь правилами?

Себе я беру диетическую «Колу», и мы выходим на террасу – ту самую, откуда я выкинула спичечные коробки. Я все еще хочу, чтобы кто-то даровал мне прощение, сказал, что это не моя вина. Но Лукас ведь ничего не знает, и, возможно, я никогда ему не расскажу. Вероятно, он думает, я всегда была дерзкой паршивкой.

– Ты когда-нибудь видела картины, которые я посылал Бэбс?

– Да, она вешала их в игровой. Я в детстве много на них смотрела.

– И как они тебе?

– Я правда не понимала, почему они такие серые, что ты хотел этим сказать.

– Обычно я пишу более реалистичные вещи, но Бэбс сказала, что хочет абстрактные. Мне редко доводилось видеть ее или тебя, и я всегда хотел иметь хотя бы какое-то место в пентхаусе, чтобы напомнить вам обеим о моем существовании. Пусть даже я в Нью-Йорке.

Мне хочется сказать ему, что он преуспел, но я все еще разочарована, что он не сделал большего. Должен же он был почувствовать, какая из Бэбс мать. Он правда ненавидит летать самолетом или это только предлог?

Лукас вертит в руках бокал виски. У меня нет сил выносить его извинения. Как бы трудно ни бывало с Бэбс, она всегда была в моей вселенной, где-то находилась. Извинившись, я иду на кухню, чтобы приготовить себе напиток в духе Бэбс. Наливаю в винный бокал «Перье», разбавляю свежевыжатым апельсиновым соком. Я выкуриваю две Duchess Golden Lights Бэбс, которые лежат в серебряной чашке у телефона. Рядом с чашкой – дорогущее блюдце японского фарфора Имари, которое она использовала как пепельницу. Я не пробовала ее сигарет с того самого дня, когда оставила себе шрам на лодыжке, но, закуривая их, чувствую себя к ней ближе. Поверить не могу, что она уже никогда больше не закурит.

Я иду в буфетную, где она развесила все наши Рождественские Открытки. Конечно, я знаю историю создания каждой из них, но в финальном кадре, который шел на Открытку, мы смотримся счастливыми, единым целым, нас не разлить водой, не разбавить, – как сделал бы мой отец, присутствуй он на фотографии. Возможно, Бэбс это знала и взаправду хотела, чтобы я принадлежала ей одной. Она не терпела группы: у нее была только одна лучшая подруга, только один любовник зараз, а когда они уходили, у нее всегда была я.

Времени уже половина второго, и я иду за Лукасом. Напоминаю ему, что нам надо к юристам.

– О’кей. Еще успеем поговорить. Давай-ка возьмем себя в руки и продержимся следующие пару часов. Это будет потруднее, чем ты думаешь. Когда мой отец умер и оставил мне все свои «шоколадные деньги», вот тут до меня взаправду дошло, что его больше нет. Конечно, деньги теоретически должны осчастливить, особенно когда получаешь «капусты» столько, сколько получил я, но никогда не сможешь забыть, как ты их получил.

«У Бэбс такой проблемы как будто не было», – хочется сказать мне, но я молчу. Лукас отставляет стакан, встает, готов идти.

Фрэнклин ждет нас в гараже, и мы садимся в «катафалк». Я изумлена, что в машине еще сохранились частички Бэбс, и не хочу их потревожить. Я чувствую аромат ее духов и вижу заткнутую в кармашек на двери пачку «Дачес Голден лайт». Я решаю закурить и в паузах между затяжками водить перед собой сигаретой, создавая своего рода благовоние Бэбс.

Машина трогается. Лукас берет меня за руку, держит и не отпускает, в этот момент нам следовало бы так много сказать друг другу. Мне хочется этим упиваться, но я все еще не вполне ему доверяю. Он словно бы пытается установить контакт, но я помню, какое он предложил тогда решение… «Пошли танцевать под Дучина и поливать людей розовым шампанским…» Возможно, он просто разбавленная версия Бэбс. В конце концов, он же Баллентайн.

«Катафалк» останавливается у здания конторы «Харрис и Грассер», лифт возносит нас на тридцать третий этаж. В конференц-зале нас ждет женщина-юрист. Она напоминает мне Уэндолин Хендерсон, мою классную руководительницу в Чикагской Начальной. Она толстая, одета в черный костюм и красную шелковую рубашку, которые плохо скрывают складки жира у нее на животе. На ней черные блестящие лодочки и колготки кофейного цвета, на тон темнее, чем следовало бы. В ее случае лодочки не оттеняют мышц голени, а просто подчеркивают толстые коленки. Я знаю, Бэбс была бы в ужасе, что подобная тетка будет осуществлять ее последнюю волю и зачитывать завещание.

Тетку зовут Констанс, и она достает набитую документами папку. Лукас нервно стучит ногой по полу, и, как хотелось бы Бэбс, я жалею, что нельзя закурить. Констанс встает, начинает зачитывать вслух какой-то документ:

– Я, Табита Баллентайн, заявляю, что это моя последняя воля и завещание. В случае моей смерти я не хочу быть похороненной, но хочу, чтобы мой прах развеяли над озером Мичиган.

Совершенно не в духе Бэбс. Не будет никакой вечеринки, никакой помпы и шумихи, чтобы знаменовать ее переход в мир иной. Пусть даже никто еще не позвонил с соболезнованиями, я знаю, что ее знакомые придут в пентхаус, чтобы отпраздновать ее жизнь. Потом я вспоминаю ее стандарты: тема, изысканные приглашения, хорошая музыка и уйма выпивки. Она, вероятно, думала, что я не справляюсь с организацией такого праздника, что я ее опозорю, сколько бы я ни старалась.

Констанс продолжает:

– Что касается всего моего имущества, я оставляю все моей дочери Беттине Баллентайн. Имущество будет находиться в доверительном управлении до достижения ею двадцати одного года. Опекуном и душеприказчиком я назначаю моего кузена Лукаса Баллентайна, и он получит плату за исполнение своих обязанностей. Беттина вправе брать деньги из трастового фонда на расходы, как сочтет уместным мистер Баллентайн. По моим оценкам, она получит триста миллионов долларов после уплаты налогов, в дополнение к моей квартире и иному моему имуществу. Если она решит его продать, вырученные средства также пойдут в трастовый фонд под управлением мистера Баллентайна, где будут находиться до достижения ею двадцати одного года.