а кроме того, всех удивляли ее необыкновенная жизненная сила, ее неожиданные суждения и ее странный образ жизни. В тени этого огромного дуба трудно было заметить другие низкие деревья, кусты и растения. И Анна неожиданно почувствовала себя в ее доме в такой же безопасности, как когда-то рядом с Марией-Анной ле Бон. Она старалась только подальше обходить виллу, где жила Людвика. Как-то раз Анна встретила ее в сосновом лесу, и ей стало страшно от взгляда, каким та окинула ее. Придя в себя, Анна начала вспоминать, в чьих еще глазах она видела подобную ненависть, и мысль эта не давала ей покоя, ей уже было не до прогулки по нагретому солнцем, источающему аромат лесу, и когда она вошла в тень, в аллею розовых мальв, ее вдруг осенило. Так на нее смотрел только один человек: дядя Стефан.

Они нанесли официальные визиты ближайшим родственникам в Варшаве — Корвинам, Лясковецким и Градам, хотя Адам считал эту последнюю ветвь настолько далекой, что никогда не мог найти общий язык ни с дядей, ни с его сыном. Зигмунт был почти его ровесником, но встречались они только на семейных съездах по случаю различных бракосочетаний или очередных юбилеев прабабки.

— Разве они никогда не приезжают в Константин?

— Очень редко. Юзеф Град, отец Зигмунта, родом из деревни. Кончил курсы бухгалтеров и работает в фабричной конторе, где-то на Воле[14].

— Значит, он сам вышел в люди? Попал в город, убежав с родной фермы?

— У нас нет ферм. Но ты права, он когда-то был пастушком, а теперь служащий, а его сын уже заведует канцелярией. Действительно сам вышел в люди.

— Как мой отец. Франсуа ле Бон.

— Прошу тебя, дорогая, давай раз и навсегда договоримся: твой отец служил в торговом флоте, а потом навсегда осел в Геранде.

— Ох…

— Магазин мачехи не имеет отношения ни к тебе, ни к твоему отцу.

— Но наполовину… — пыталась объяснить Анна.

— Вот именно, только наполовину. И тем лучше. Ничего не поделаешь, ты входишь в семью, в которой еще живы шляхетские предрассудки.

— Вижу, — буркнула Анна и неожиданно снова почувствовала себя прежней Анной-Марией ле Бон, внучкой старого Ианна. Франсуа и сын тетки Катрин также пасли скот на желтом от первоцветов лугу. А она сама скакала, как белка, с одного абрикосового дерева на другое и таскала тяжелые корзины со сливами и яблоками. В этот момент Анна забыла о порывистом ветре, об обмороженных ногах, о едких испарениях над соляными озерами по дороге в Геранд. Перед ее глазами выросла гора, окруженная средневековыми стенами, с прекрасным видом на бирюзовый океан. Она вздохнула, и Адам спросил с беспокойством:

— Что с тобой?

— Ничего, — ответила она почти шепотом. — Просто на минуту, на одно короткое мгновение я затосковала по гранитным скалам, по волнам прибоя.

Он искоса посмотрел на нее и тут же принял решение:

— Если так, то сразу же после свадьбы мы едем к морю, в Ястарню или в Ястшембию Гору. И будем вместе плавать.

— Далеко?

— Очень далеко. Пока где-то на глубине ты не утопишь все свои печали. И на берег выйдет уже не Анна-Мария, а Анна. Моя. Только моя.

Несмотря на тоску по океану и постоянное удивление всем происходящим вокруг нее, жизнь начинала приносить радость. И его губы тоже. Но только ли это? Анна стала понимать свою тетку, Кристин ле Галль, которая как-то раз призналась, что она только тут научилась жить по-настоящему и ценить достаток, даже если он и чужой. Сама Анна хорошо понимала, что ее заставила остаться среди «этих славян» только любовь. Ведь Паскаль тоже был сыном врача, известного на всем побережье доктора ле Дюк. Так чем же ее приворожили эти поляки? Пока что Анна могла дать только один ответ: они сумели ее убедить в том, что они совершенно по-своему представляют la vie douce. Douce — совсем не так, как мужчины, распивающие вино в маленьких кафе Геранда.

Адам с Анной вдвоем поехали нанести визит Толимирам в фольварк, взятый ими в аренду под Плоцком. Ми́рово было первой польской помещичьей усадьбой, которую увидела Анна, и, когда старый экипаж объезжал в сумерках цветочную клумбу у крыльца, ей вспомнились рассказы бабки Марии-Анны, как щелкали кнуты и фыркали лошади, увязая в парно́й темноте наступающей ночи, увозя гостей с ее свадьбы.

Тетка Дора с Тарговой улицы была грубоватой полной дамой, прекрасно чувствовавшей себя в рабочем предместье, Камила — родная сестра доктора, — маленькая и худая, совсем не походила на мать взрослых сыновей. Ее муж Михал Толимир, скорее, напоминал Ианна ле Бон: низкий, раздавшийся в плечах, массивный и крепкий, он совсем заслонил собою жену, когда спускался по крутым ступеням им навстречу.

— А где тетя Мила? — с разочарованием в голосе спросил Адам, который из всех своих родственников больше всего любил именно эту тетку, всегда спокойную и — как он говорил — «непроизвольно» остроумную.

— Я здесь, здесь! — воскликнула она, высунувшись из-за спины мужа. — Нахожусь в арьергарде, ибо не хочу, чтобы Михал первым вошел с вами в холл. Я сама проведу Анну через порог этого дома.

— В качестве кого? — фыркнул ее муж. — Ты никогда не будешь мужем этой красавицы, и тебе не обязательно вносить ее на руках в дом.

— Но я хоть на мгновение представлю себя на ее месте и что это меня, а не Анну, Адам вводит в дом в Ми́рове.

— Вы слышите? — добродушно возмутился Михал. — Она даже не скрывает своей извращенной любви к племяннику. И хочет хоть на минуту представить себе, что хозяин здесь он, а не я.

— Хозяин — ты, — старалась перекричать его Камила, — а он — мой идеал мужчины.

— В темноте все кошки серы, — проворчал Михал.

— Не слушайте его, тетя, — наконец-то прервал их разговор Адам. — У Анны скоро будет собственный дом. А сегодня я исполню нашу с тетей самую сокровенную мечту: перенесу ее через порог Мирова. Боже мой! Это не женщина, а перышко. Ах, дорогие мои, как я рад, что снова с вами!

И он с худенькой женщиной на руках покружился посередине огромного холла и осторожно посадил ее на кожаный диван, а потом, стоя на коленях, целовал маленькие руки тети Милы. Анна подумала, что пани Толимир права, ибо та, смеясь, все время повторяла:

— Ну и обольститель же этот Адам! Учись, Михал! Обольститель!

Дядя Михал стоял рядом с Анной, такой же забытый, как она, и пытался посмеиваться над сценкой, которую разыгрывали эти двое, но было видно, что его коробит от слишком громкого смеха и щебетания жены,