она сама сидела бы за травяным столом, опустив ноги в канаву. Если бы она вышла за Паскаля, небольшая гостиная ле Дюк не смогла бы вместить даже всей семьи ле Бон. А здесь, chez ces Slaves… Она сидела за огромным столом, заставленным дорогим фарфором и серебром, пила шампанское из хрустальных бокалов и понимала, что попала в совершенно другой и в то же время чужой для нее мир. Неужели только из-за сверкания огней, серебра, хрусталя она чувствовала себя в тот день гордой и счастливой?

Адам вздохнул во сне, и Анна уже не сомневалась, что она могла бы пировать с ним на свадьбе и в чаще, и в пустыне, на дюнах или среди скал и, уж конечно, на поляне, опустив ноги в глубокую канаву. Даже если бы стол был из дерна, а ноги обоих до крови были стерты деревянными сабо…

Доктор Корвин выполнил обещание. Он перенес свой врачебный кабинет на первый этаж, где снял комнату у знакомой супружеской пары пенсионеров, и таким образом молодые получили на Хожей сразу две комнаты, одна из которых была раньше спальней Эльжбеты. По просьбе доктора Кристин следила за ремонтом и устройством их небольшой квартирки.

— Ты бы не сделал этого для Дануты, — хмурила брови пани Рената. — А для этой чужой…

— Теперь она — жена Адама. И только у нее, хотя она и чужая, глаза широко открыты. И видят, сколько нам еще необходимо сделать…

— Ты все о своем!

— О своем. Пока у меня хватит сил, а ты не исчерпаешь запаса критических замечаний.

Пани Рената умолкла: они были прекрасной супружеской парой, хотя совершенно не подходили друг другу.

Они не виделись весь следующий день, так как Адам был занят подготовкой к отъезду. Анна перенесла это спокойнее, чем ожидала. Впервые она была хозяйкой собственной квартиры. Правда, не отдельной, но собственной, ибо комната на Познаньской принадлежала пани Алине, а бывшая квартира родителей в Геранде — Софи. Поэтому она так горячо благодарила доктора, который вернулся из больницы к обеду, что тот удивился.

— Я не знал, что это для тебя так много значит, — сказал он. И тут же добавил: — Только постарайся не ссориться с нашими женщинами, хотя это и нелегко.

— Постараюсь, — обещала Анна, и доктор теперь уже смелее посмотрел в устремленные на него глаза.

— Неужели у всех бретонок сапфировые белки, а зрачки темные? — спросил он.

Анна смутилась, вспомнив, что много лет назад о ней сказала Катрин.

— У живущих на материке, у дочек «белых», — пожалуй, нет, скорее у тех, кто близок к океану: у рыбачек, дочерей моряков. Так, во всяком случае, утверждает… прабабка.

Она солгала, злоупотребив авторитетом своей прабабки из каштановой рощи, так как поняла, что в этом доме ссылка на Катрин, которая говорила о ее сходстве с презираемыми «красными», не облегчила бы отношений со здешними женщинами. Доктор похлопал ее по загорелой шее и, выходя, добавил:

— И еще помни, что Адам всегда был любимцем матери. Постарайся не ранить ее чувств.

Святая Анна Орейская! Не восстанавливать против себя дядю Стефана и не попадаться ему на глаза. Не ранить чувств пани Ренаты, которую она неохотно, с трудом называла после свадьбы матерью. Кристин должна оставаться, как прежде, мадемуазель ле Галль, хотя она теперь свойственница Корвинов и тетка Адама. Анна попала в голубую сеть и теперь будет биться в ней, поблескивая не столько серебряной чешуей, сколько удивившим всех цветом глаз. Нет, то, что она сделала, было не так-то просто. И только сейчас Анна поняла все недомолвки Кристин и ее восклицание: «Mais tu es folle, Anne-Marie! Tu es folle!»

В эту первую ночь на Хожей особенно трудным было расставание с Адамом.

— Что я буду без тебя делать? — спрашивала она.

— Не говори об этом. Прошу тебя, не говори.

— Но ведь перед нами столько пустых дней…

— И ночей.

— Адам! Адам!

Он наклонился над тахтой и так крепко сжал ее в объятиях, что у нее на мгновение перехватило дыхание.

— Не поеду, — бормотал он. — Не могу.

А поскольку она молчала, глядя в его изменившееся лицо, он закричал:

— Не понимаешь? Никто меня не заставит это сделать.

В этот момент они услышали стук в дверь, громкий и настойчивый.

— Мсье Адам! — услышали они голос Кристин. — Вы опоздаете на поезд! Нужно ехать, пора.

Никто не может его заставить, а мадемуазель ле Галль… Он не может без нее ни одной минуты, а уезжает на целую неделю. Ночи не должны быть пустыми, а будут холодными, полными тоски, без сна, а значит, и сонных грез о нем, о его объятиях и поцелуях…

Я, наверное, сошла с ума, думала она, растирая больные виски. Растворилась в нем так, что уже перестала быть собой, давнишней Анной-Марией. Я изменила имя на Аннет — ибо им так легче меня называть дома, в университете, в библиотеке на Познаньской. Теперь я не мадемуазель ле Бон, а мадам Корвин, пани Корвин. Дед Ианн разразился бы проклятиями, увидев, как я выгляжу, и начал бы кричать: «Как раз сейчас тебя нужно опустить на веревке в океан, окунуть с головой, прополоскать кровь в твоих жилах! У мужа и жены — одно тело, значит, кровь их обоих одинаково отравлена. Ты вышла замуж без моего благословения. И за кого? За потомка одного из тех безумцев, которые до конца верили экс-консулу, погубителю шуанов, злодею? Святая Анна Орейская! Прости, эта девушка предала тебя, нас и родную страну — Арморик — из-за одного из этих странных людей Севера».

В сентябре дни еще пульсировали теплом, голубизной, и нити бабьего лета обволакивали кусты. Анна бродила по сосновому лесу в Константине, нашла живописный уголок над Езёркой, в которой журчала зеленая вода, такая же, как листья склонившихся над ней деревьев. Ее неожиданная поездка в «Мальву» совпала с отъездом оттуда сына прабабки, который принял приглашение друзей, не зная, что маршальша сразу же после отъезда Адама вызовет Аннет к себе, чтобы — как она объясняла — познакомиться с ней поближе. Нелегко было поспевать за старой дамой. Когда Анна спала, а она вопреки опасениям не страдала бессонницей, прабабка писала письма, воспоминания, играла старые песни, вальсы и даже гаммы — чтобы сохранить подвижность пальцев. После завтрака она загоняла Анну на теннисную площадку и оказалась довольно-таки требовательным тренером. Вечерами вызывала ее на откровенные разговоры и рассказывала о себе, как они с матерью жили на чужих хлебах у деда Марковского и как наконец, хотя ей еще не исполнилось шестнадцати лет, она познакомилась у соседей с