Не отрывая глаз от намеренно неторопливо приближавшегося к Терентьевой боевика, фиксируя расстояние, постепенно сужающееся между ними, и помертвевшее лицо несчастной Наташи, отец Лизы осторожно пошевелил кистями рук, разгоняя кровь. Затем расслабил правую. Сжав большой палец руки другими пальцами, он сделал ими резкое движение вниз и вбок и выбил себе сустав. Всё. Через пару секунд он вытащит кисть из наручника, и все это ублюдство закончится.

 Внезапный звонок вспорол смех увлекшихся боевиков и новый взрыв плача Наташи.

 Домбровский замер. Терентьева жалобно всхлипнула и скорчилась у стены. В голове промелькнуло, что надо бы успокоить ее. Но как это сделать, чтобы себя не выдать?

 «Потерпи, девочка. Потерпи еще пару секунд. Я начну, как только они отвлекутся».

 — Тихо! — между тем прикрикнул на своих тот, кто пока находился вне зоны видимости Домбровского, и через мгновение (видимо, в телефон): — Спасибо, что вы мне перезвонили.

 «Ну какой же ты вежливый, сволочь».

 Пользуясь паузой, Максим Валентинович осторожно потащил из кольца наручника руку.

 — Я хотел сказать, что дзеўка у нас...

 «ДзЭвка? Значит, все-таки белорус».

 — ... Но у нас неприятности. К нам пожаловал никто иной, как сам Домбровский...

 «Это как же ты, падаль, узнал меня, а?»

 — ... Да, который из МВД: вы о нем как-то упоминали. Нет, один ...

 Наташа, будто начав приходить в себя, подняла голову.

 — ... Да, как частное лицо. У него при себе водительское удостоверение и еще загранпаспорт. Других документов и оружия нет. Мы машину его обыскали, он ее у дома оставил...

 «Теперь ясно, как ты понял, кто я такой».

 — ... Но он успел проникнуть в дом и убил двоих из моей группы...

 Наташа, моргнув, перевела озадаченный взгляд на Домбровского.

 — ... Да, трупы. Тела на первом этаже...

 «Тогда понятно, почему ты свел меня и девочку в одной комнате: не хотел ее лишней истерики».

 — ... Да, тела мы потом уберем... Что? — казалось, лицо белоруса озадаченно вытянулось. Домбровский прислушался: недоуменное молчание, точно говоривший услышал не то, что хотел.

 — ... Да, есть. И насчет Домбровского понял... Хорошо, жду людей от Апостола в Праге. — Вздох, как будто белорус окончил малоприятный разговор и положил трубку.

 Растеклась тишина. Максим Валентинович почти вытянул из наручника кисть, когда белорус отчеканил:

 — Значит, так. Дзеўку не трогать. Чудотворец сказал, что если Исаев не клюнет, то ее придется в другое место перевозить и у нее должен быть нормальный вид. Иначе она привлечет к нам внимание.

 — Но... подожди. А как же? — начал один из боевиков.

 — Это приказ! Заткнись и делай, что велено. — Из-под ресниц отец Лизы успел увидеть, как белорус наклонился и швырнул что-то в Терентьеву. Та громко вскрикнула. — На, прикройся! Бери одеяло и не отсвечивай тут... А то вдруг не сдержусь и грех не дай бог случится. — Белорус зло усмехнулся, но в смешке ощутимо проступали ноты досады. — А теперь насчет нашего незваного гостя...

 Еще одна пауза, опять звук шагов. В ту же секунду Домбровский мысленно сложился в пружину.

 «Вот то, что нужно. Как только он подойдет ближе, я ...»

 Однако, не доходя до него, боевик остановился. Судя по броску кисти, завел руку назад, и на свету блеснула вороненая сталь оружия:

 — Посмотри на меня. Посмотри на меня, я кому говорю! Можно подумать, что ты не слышишь. Что замыслил, а? Спасти дзеўку? Думаешь, я не заметил, что ты глядел на нее? Не переживай, ее без тебя уже спасли ... Зря я время упустил. Я кому сказал открыть глаза! — взвился окончательно выведенный из себя белорус.

 Доигрывая назначенную себе роль до конца Домбровский медленно поднял ресницы. Одновременно с этим он вяло приподнялся, сел и даже «обессиленно» прислонился к стене, пряча за спиной почти свободную руку.

 В то же мгновение белорус поднял пистолет, четко прицелился ему в голову и снял оружие с предохранителя...

 Странно: он всегда знал, что, безусловно, умрет, но представлял свою смерть по-другому. Однажды осенью или ранней зимой, когда он, наконец, отойдет от дел и купит дом, в котором с ним будут жить Мари-Энн и Лиза, он, устав, приляжет на диван, тихо уснет и уже не откроет глаза... Невесомая поступь смерти.

 А оказалось, у его смерти другое лицо. «У моей гибели голубые глаза», — успел подумать Домбровский. Жизнь — внезапно — кадрами отлисталась обратно. Замелькали картинки, как в реверсе... Мари-Энн... «Я тебя очень люблю» ... Ее поцелуй... Одинцов... Сотни ими спасенных... Лидия: «Я ухожу от тебя!» ... И — маленькая Лиза. «Папа, останься!» — ее голос внутри: он его звал. Голос дочери: солнечный, светлый.

 «Прости меня, детка».

 Не сводя с него взгляда, белорус холодно усмехнулся:

 — Это тебе от Чудотворца, — и нажал на собачку. Шепот выстрела, жуткий вопль Наташи. И — дичайшая боль, которой еще не было в его жизни. — Пока будешь жить. Но ты больно резвый, а нам для встречи с Исаевым резвые не нужны.

 Не сдержавшись, Домбровский мучительно застонал, когда пуля пробила колено.

 ***Приблизительно час назад.

 С того момента, как Он получил письмо от Элизабет, а Ли вызвался сам протрясти ситуацию с чехом, Он, пытаясь расслабиться, быстро расхаживал по номеру одной из пражских гостиниц. Сбросить ненужное напряжение, отключить все эмоции и еще раз «на свежую» прокрутить в голове то, что Он планировал сделать.

 Сильные, нервные кисти рук, по привычке вброшенные в карманы. Десять шагов в одну сторону, и десять шагов в другую... Хотя кто их считает, эти шаги, когда перед Ним, наверное, в тысячный раз за последние восемь часов всплывает ЕЕ лицо? Но не то, которое Он фактически вылепил ей и которое знал и любил. А лицо из той глупой давности, когда перед Ним стояла она, шестнадцатилетняя. Еще не объезженная Им девчонка с трогательной белесой челкой и пронзительными, яростными глазами.

 «— Зверь! — ее крик, а потом плевок Ему прямо в душу: — Ты просто дешевая мразь.

 Он тогда впервые ударил ее и увидел, как остекленели ее зрачки. После чего раздался шепот:

 — Я тебя презираю».

 Сейчас Он не видел (да и откуда?), как Он содрогнулся, как по Его лицу пробежала тень, и Он наморщил лоб, пытаясь прогнать какую-то мысль, словно внутри Него шла борьба. Но в Его подсознании, как прорабатывающийся фотоснимок, уже всплывало ее другое лицо. Идеальные черты повзрослевшей женщины. Сухие губы и все та же безупречная зелень глаз, только теперь они смотрели спокойно и холодно.

 «— Ты меня любишь, Элизабет?

 — Да, я люблю.

 — И всё?