«На долгую и добрую память М.В.Д. (М.В. Домбровскому) от Олега. Ближний Восток, 20ХХ год».

 Мысленно покрутив ножны с памятной чеканкой в руках, Домбровский тяжело вздохнул. С ножом он не расставался уже несколько лет — брал его на рыбалку, в дальние поездки с друзьями или просто возил с собой «на всякий случай». Нож был отлично сбалансирован, силуэтом напоминал плывущую акулу, был предназначен для «работы» в ближнем бою, для фехтования на дистанции или метания, хотя для неспециалистов выглядел очень и очень мирно. За эти годы Максим Валентинович привык к ножу, как к своему второму «я», но так ни разу и не сказал Одинцову, насколько близок ему этот подарок. А теперь не скажет уже никогда ...

 Изгоняя невеселые мысли, Домбровский покачал головой и, по-прежнему сидя в машине, уставился на занавешенные окна дома, который снимала фотомодель Терентьева. Миниатюрный двухэтажный особняк находился на окраине Праги в небольшом, богемного вида поселке примерно в четырех километрах от города (что позволяло Терентьевой время от времени сбивать стоимость его аренды). В сущности, этот дом представлял собой камерную виллу с видом на лес. Выложенные красной плиткой дорожки, пара деревянных скамеек с чеканными фигурными спинками, фонарики в стиле «лалик», развешенные по низкой кирпичной стене; недоговоренность и таинственность — то, что нужно фотомодели, претендующей в ее узких профессиональных кругах на звание «русской интеллектуалки», но на самом деле — любительницы обычных семейных ценностей, таких, как муж, дети, дом и любовь, но с тех пор, как ее бросил Андрей — уединения и горькой тишины.

 В подступающих сумерках (день понемногу скатывался к закату) занавешенные окна дома казались уютными желтыми прямоугольниками. Из-за них не особенно громко звучала музыка (что-то в быстрой джазовой обработке). За шторами вдруг промелькнула тень стройной девушки, сделавшей, как в танце, рукой резкий взмах, что напомнило Домбровскому о дочери.

 Стиснув челюсти, Максим Валентинович отвел глаза и в который раз за сегодняшний день подумал о том, что Исаев (кстати сказать, включившийся в поиски Лизы не по своей доброй воле) не выходит на связь почти сутки. И вопрос о том, где сейчас находится Лиза, не на шутку вдавил Домбровского в кресло. Он сегодня и так целый день ходил, работал и фактически жил с этим вопросом. Решив дать Андрею время до восьми часов вечера, а потом самому ему позвонить, бывший шеф Исаева еще раз бросил взгляд на дом Терентьевой («Музыка и вроде бы все хорошо...») и уже собирался было на час-другой съездить в Прагу, чтобы успеть снять номер в гостинице, когда его внимание вдруг привлек свет фар автомобиля, выруливающего к вилле.

 Следуя больше привычке, чем острой необходимости Максим Валентинович выключил освещение в своей машине, и его неприметный «Опель» (рядовой «седан», черная масть) стал еще неприметнее, словно кто-то из частников оставил свое авто на подступах к лесу. Странно, что и подъезжавший к дому Терентьевой джип («Увидеть бы еще его номера», — подумал Домбровский) выключил габаритные огни и сейчас подъезжал к вилле на малых скоростях, едва слышно урча мотором. Наблюдая за джипом, Максим Валентинович шустро съехал на сидении вниз — так, чтобы его силуэт не был виден с дороги — и прищурился. У отца Лизы наблюдалась некоторая дальнозоркость, а так зрение вроде бы фокусировалось лучше.

 Между тем внедорожник остановился и замер, став частью густого, спрятавшего его перелеска. Едва слышно хлопнула дверца, и к дому Терентьевой пружинистым шагом направился широкоплечий белобрысый мужчина.

 «Еще один гость? Может, кто-то из обслуживающей поселок компании?»

 Максим Валентинович вгляделся в «абрис» шедшей к вилле фигуры, и по его спине, цапнув за кожу, пробежал слишком хорошо знакомый ему холодок, означавший короткое и неприятное слово: «Опасность». У мужчины, шедшего к вилле Терентьевой, был тот четкий шаг, подтянутая фигура и осанка, которые выдают кадрового (или бывшего кадрового) военного, солдата, бойца — или же одного из тех, на кого Домбровский «имел честь» насмотреться в годы молодости, когда был одним из профессиональных экстремальных переговорщиков.

 «Боевик. Причем, тоже профессионал», — ладони Домбровского похолодели и мягко, по-кошачьи опустились на руль.

 Самое интересно, что сейчас со стороны отец Лизы выглядел очень расслабленно. Но пока его светло-голубые глаза вели активную работу, разглядывая, оценивая и даже взвешивая этого человека («Рост... вес... одежда... обувь... походка... Рассмотреть бы еще его лицо!»), мозг генерал-полковника быстро и точечно оценивал ситуацию. Первой в голову пришла разумная и даже законопослушная мысль живо найти телефон пражской полиции, обрисовать им расклад и добиться, чтобы сюда, не откладывая, выслали силовиков. Тем временем боевик, с какой-то неприятной и глумливой улыбкой оглядевшись вокруг, выдернул из-под полы куртки небольшой пистолет, едва слышно постучал в дверь и тут же скрылся в образовавшейся полости. Мысль о полиции умерла, столкнувшись с безжалостной правдой жизни. Домбровский прекрасно знал, сколько времени займут переговоры с МВД, сколько он потратит на разъяснения и объяснения на тему того, кто он такой, почему сейчас выступает как частное лицо, что он здесь делает, и все то, что просто оттянет время, но сейчас не решит ничего, потому что взмах руки девушки (Домбровский оцепенел) — это не танцевальный жест, нет... Это — жест защиты.

 Так любой нетренированный гражданский интуитивно выбрасывает руку вперед, пытаясь хотя бы мысленно оттолкнуть от себя опасность. А музыка была призвана «убить» ее крики...

 Именно это и сработало в его голове, когда, все еще сидя в машине, Домбровский позволил себе на секунду подумать о дочери и Мари, после чего выключил телефон, чтобы входящий звонок не выдал его, и рывками стянул с себя тесную куртку.

 Именно это было в его голове, когда он быстро выбрался из машины.

 Это было в его голове, когда он, пригнувшись, завел назад ладонь и сделал то единственное и правильное, что превращало его, безоружного, в оружие нападения.

 И ровно это было в его голове, когда он, придав себе вид безобидного старика, он обогнул свой автомобиль и, опустив голову, вышел на свет. Прихрамывая не хуже порой ерничающего Исаева Домбровский дошел до виллы, по-хозяйски толкнул калитку, позвонил в дверной звонок и пропел:

 — Ната-ашка, соседка, откро-ой! Музыка твоя мешает.

 Протянулась пауза. Пошли секунды, одна, другая... Музыка тише не стала, но за дверью раздались шаги. Тихие, словно насторожившиеся. Нервы выпрямились в стальную струну, и Домбровский, добавив старческого покашливания, нажал голосом:

 — Наташка, мне долго ждать?

 В этот момент дверь открылась.

 Максим Валентинович резко шагнул назад, мужчина, открывший дверь, интуитивно сделал шаг вперед, как в игре «догнать и осалить», и тут же угодил под свет фонаря, висевшего над крыльцом. Знакомство, вернее, узнавание, было мгновенным. Максим Валентинович за йоту секунды опознал стоявшего перед ним чернявого и рослого мужчину лет тридцати с небольшим. Домбровский видел его на кладбище в день похорон своей бывшей жены. Но тогда этот человек был одет в форму карабинера, стоял под деревьями недалеко от могилы Лидии, время от времени бросал вопросительный взгляд на Никаса Мило и, как показалось Домбровскому, хорошо знал русский язык. Уж больно заинтересованно он прислушивался к разговору Домбровского с Одинцовым.