Спросив, он тут же сам себе ответил:

— А в деньгах, Петрович, огня нет. Деньги затхлым духом пахнут. И потому душонки у этих капиталистов затхлые, мелкие, и каждой своя цена есть. Русской же душе цены нет, потому как огонь не купишь этот. Глянь на историю нашу… Да, были и злодеи великие, но ведь и гениев не счесть! Не в пример немчуре или тем же американцам безродным. Гол русский мужик был, а какие шедевры создавал… Не ради денег, а потому, что огонь в душе.

Сержант замолчал, переводя дух с непривычки — такие длинные речи ему до сих пор несвойственны были.

— И тебя, Петрович, тот же огонь сюда привел… Ты извини, если я тут запутанно выражаюсь — мысль, она, знаешь, вперед слов летит, — Шумилов хмыкнул. — Особенно когда слов мало знаешь. Ну, да ладно…

Воспользовавшись наступившей паузой, Чепрагин спросил:

— Слушай, Мирон, а ты здесь как оказался? По долгу службы — или тоже не как все?

Сержант не успел ответить — вернулся Суворин с красно-белой пачкой в руке.

— Отрава для настоящих ковбоев, — с пафосом произнес он, срывая целлофановую обертку. — Угощайтесь.

Чепрагин, хотя только что затушил окурок “Десанта”, протянул руку — неостывшая от воспоминаний душа требовала огня и дыма.

— Давай уж, ладно, — согласился и Шумилов. — Одна беда — этих беспонтовок штук шесть выкурить надо, иначе не почувствуешь ни хрена.

— Так бери сразу две, — предложил Суворин.

— Да уж, придется, — кивнул сержант, вынимая из пачки две сигареты.

Он и поджег сразу две, затянулся, не обращая внимания на подшучивания товарищей, и скорчил кислую мину:

— Эх, буржуйские это штучки…

Минуты две курили молча. Панкрат смотрел на горы, переживая какое-то странное чувство нереальности происходящего: скажи ему кто-нибудь еще полтора месяца назад, что он снова вернется в Чечню, он бы рассмеялся этому шутнику в лицо. Или дал бы по морде за глупые шутки. А вот… Попал, что называется, в переплет. Стоило колесу фортуны повернуться чуть-чуть не в ту сторону, и сложившиеся обстоятельства просто-напросто вытолкнули его из гражданской жизни, как пробку из бутылки.

Ира, Ирочка, Ируся… Защемило, заныло сердце. Всколыхнулось что-то в душе — нежное и горькое одновременно, словно раскусил миндаль в шоколадной скорлупе. Эх, жизнь, дерьмовая ты штука! Война-чертовка, доколе будешь ты у людей покой и сон отнимать, лишать самого дорогого, души сжигать до углей черных?..

— Так ты спрашивал, Петрович, как я здесь оказался, — “проявился” вдруг в сознании Суворина голос сержанта, возвращая его в реальный мир. — Твоими словами говоря, тоже не по-людски.

Он вздохнул, зачем-то коснулся шины загрубелой ладонью — на ощупь и не отличишь от дерева, к которому она притронулась.

— Я в особой разведроте служил, при ГРУ, — медленно, словно слова давались ему с трудом, произнес Шумилов.

— Так ты “грушник”? — Чепрагин удивленно посмотрел на сержанта, который тут же вырос в его глазах на полторы головы.

Суворин только усмехнулся — здесь он научился уже ничему не удивляться.

— “Грушник”, — кивнул Шумилов. — Только ты меня так, пожалуйста, не называй.

— Почему? — позволил себе поинтересоваться лейтенант.

— Потому, — отрезал Мирон. — Я, когда это слово слышу, всегда себе представляю сопляка в коротких штанах, который из колхозного сада груши тырит.

Чепрагин рассмеялся, услышав это объяснение. Унять смех оказалось непросто — видно, вырвалось таким образом нервное напряжение, накопившееся за последние дни.

— Ну, — произнес он, наконец отсмеявшись. — Так как ты здесь оказался все-таки?

— А просто, — меланхолично ответил сержант, одной затяжкой добивая обе свои сигареты. — Дал подполковнику в морду.

Тут уж и Суворин не выдержал, расхохотался.

— Ты, Мирон, не мелочишься, как я посмотрю, — он удивленно покачал головой. — Чем подпол тебе не угодил-то?

Сержант принялся внимательно рассматривать собственную тень, лежавшую, словно смятый коврик, на каменной россыпи, обрывавшейся в бездну через каких-то двадцать-тридцать метров.

— К жене моей приставал, — неохотно произнес он в конце концов. — Она у меня тоже в Конторе работала. Отдел… — сержант поскреб затылок, сплюнул. — Аналитический, короче.

Суворин вздохнул. Жены у него никогда не было, но понять чувства сержанта было проще простого, если ты мужик, конечно же, а не тряпка.

— А жена-то что? — не утерпев, спросил Чепрагин. Он тоже не был женат, и ему было интересно, чем закончилась эта история.

— Жена? — словно припоминая, переспросил сержант. — Жена ему взаимностью отвечала — подполкан все-таки.

— Да ты что? — изумился лейтенант. — Чего ж тогда драться было?

— “Чего”, — передразнил его Шумилов. — Вырастешь — узнаешь. Честь мужская — не коврик на пороге, ног не вытрешь. Я ее не трогал — это, в конце концов, не моя проблема. Но чтоб в моей постели подполкан заблудный валялся… Зуб я ему выбил, короче, — и, помолчав секунду, добавил:

— Да еще ребра поломал.

— Ну, а Чечня здесь причем? — недоуменно спросил Чепрагин через несколько минут, видя, что сержант вроде как не собирается продолжать.

— Чтобы по судам меня не таскать да дело это не вытаскивать на свет божий — подполковник ведь тоже замарался — “опустили” меня в звании да сюда отправили, — Шумилов вздохнул. — Подозреваю, что не обошлось тут без моей благоверной… Из тюрьмы я бы точно вернулся, а вот из Чечни — так, видно, думала.

Сержант сокрушенно покачал головой и понурился.

— А какое же у тебя звание было, а, Мирон? — спросил его Панкрат.

— Капитаном был, — коротко ответил тот. Чепрагин удивленно поднял брови:

— Так ты, выходит…

— Ага, — кивнул Шумилов, напыжившись. — Я тут самый крутой. Так что построились — и жрать, шагом марш!

Суворин при этих словах ощутил, как заурчало в желудке.

— Ты знаешь, Мирон, не мешало бы, — поддержал он инициативу сержанта. — Так что, если Петрович не против…

— Не против, не против, — отозвался лейтенант. — Опять куропатка?

Шумилов хмыкнул и, опираясь на трость, поднялся с камня.

— А ты что, лося хотел? — ехидно спросил он. — Что нашему командиру под пулю попало, то и кушать будем…

* * *

На вид ощипанная куропатка выглядела тощей, но, оказавшись на вертеле, буквально истекла жиром. Слушая шкворчание густых мутноватых капель, падавших на уголья, Суворин вспоминал далекое детство, походы за город каждое последнее воскресенье месяца с чудаковатым, но добрым воспитателем Ильей Андреевичем. Он до сих пор помнил его лицо — худое, вечно заросшее трехдневной щетиной, но чистое и улыбающееся — в отличие от сине-красных, хотя и чисто выбритых рож прочих сотрудников детдома, любивших топить свободное время в горячительных напитках.