Тогда он мечтал о том, чтобы однажды Илья Андреевич стал его папой. Очень хотелось бродить в лесу каждое воскресенье, а еще больше хотелось постоянно узнавать новое о таких обычных, совсем не выдающихся вещах, которые окружают тебя постоянно: травах, деревьях, насекомых и животных…

— Готово, — объявил кухаривший сегодня лейтенант. — Добавь какой-нибудь своей травки, Панкрат…

— Ну-ну, — не смог упустить такой возможности Шумилов, — добавь. Травки-конопельки.

Суворин усмехнулся, откинул крышку одного из ящиков и извлек оттуда полотняный кисет, набитый под самую завязку душистыми травами, собранными им в редкие моменты затишья в разных местах гор. Один из пучков он протянул Чепрагину, и тот резво порубил высохшую траву на мелкие кусочки. Каждому досталась небольшая горка.

Растерев травинки, уже хрупкие и почти сухие, в пальцах, они посыпали свои куски куропатки этой приправой.

— Это вместо соли, перца и прочих приправ, — пояснил Суворин.

— И вместо хлеба, — подхватил сержант, вгрызаясь в подрумянившееся крыло здоровыми белыми зубами, которым позавидовал бы любой актер из роликов, рекламирующих зубные пасты.

— Да, хлебушка бы… — мечтательно произнес Чепрагин, стремительно уничтожая свою порцию.

— За хлебом пойдем завтра, — отозвался Панкрат. Две пары глаз удивленно уставились на него. Челюсти остановились.

— Что, где-то поблизости открылась пекарня? — спросил наконец Шумилов. Суворин кивнул:

— Точно. На базе у чеченов. Завтра — выпечка пробных хлебцев.

Чепрагин слабо улыбнулся.

— Значит, завтра… — пробормотал сержант.

— Извини, Мирон, но ждать, пока ты придешь в норму, я не могу, — Седой постарался, чтобы его слова звучали как можно нейтральнее, но заметил, как сразу же потемнело лицо Шумилова. — Чтобы тебя утешить, могу сообщить, что с тобой останется лейтенант.

— Что значит “останется”? — вскинулся не ожидавший такого поворота Чепрагин. — Не понял…

— Остынь, лейтенант, — Суворин предостерегающе поднял руку. — Я пойду один, и это решено. Ты поможешь мне в самом начале, с часовыми. Потом вернешься сюда, к сержанту.

Что-то в тоне Седого говорило Чепрагину, что по этому поводу не имеет смысла препираться. Бросив короткий, словно выстрел, взгляд в сторону Шумилова, слушавшего, вытянув шею и как-то по-птичьи наклонив голову, Панкрат продолжил:

— Сразу же спускайтесь к дороге в том месте, где начинается тропа к этому схрону. Ждите там в течение следующих трех часов. Нет, — исправился он, подумав, — лучше четырех.

Суворин сделал паузу, чтобы в очередной раз вонзить зубы в истекающую жиром плоть куропатки. Отложил в сторону обстоятельно обглоданную кость, тщательно прожевал мясо и проглотил.

— А если… — неуверенно начал Чепрагин. Он так и не закончил. Все прекрасно понимали, что означает это “если”.

Суворин порылся в карманах, достал “Мальборо”, вытряхнул из пачки одну сигарету. Прикурив от уголька, который ловко выхватил прямо из кострища, устроенного на дне неглубокой ямки, затянулся:

— А если я не вернусь через четыре часа, вам не останется ничего другого, как извинить меня за непунктуальность и выбираться из этой передряги самим. Вынести этот чертов ноутбук и попытаться отнести его туда, где его смогут “расколоть” и с толком использовать эти данные.

— Чего проще… — проворчал Шумилов. — Дай сигарету, Седой.

Панкрат протянул ему пачку.

— А как ты думаешь, что там может быть? — спросил Чепрагин, обращаясь к Седому. Тот пожал плечами:

— Даже не представляю себе. Но то, что из-за него так трясся ваш Череп, однозначно показывает, что на винчестере — что-то очень важное. Что-то такое, что реально компрометирует Службу, подтверждая факт существования определенного рода контактов между эсбистами и боевиками.

— Ясно, — кивнул лейтенант.

— И что ж тебе ясно, Петрович? — насмешливо поинтересовался Шумилов.

— Что ничего не ясно, — вздохнул Чепрагин.

— Итак, завтра выступаем, — резюмировал Суворин. — Шансов у меня мало, то есть почти никаких. Но попытаться — это моя обязанность…

* * *

Он смотрел на багровый солнечный шар и испытывал неясную тревогу. Нет, это не было волнение перед предстоявшей ему завтра рискованной операцией.

От таких чувств он, будучи профессионалом, давно научился избавляться. Это было что-то иное. И это ему определенно не нравилось. Странное ощущение обреченности. Неизбежности чего-то малоприятного. Как будто бы завтра уже свершилось, и он не в силах ничего поделать.

Остроконечные купола горных вершин плавились в печи заката. Они горели темной медью, и небо над ними тоже пылало. Прозрачный горный воздух будто в кровь превратился…

Суворин затянулся. Выдохнул приторный дым, поморщился.

Как там говорил сержант? На бесптичье и попа — соловей. Завтра все выяснится. Завтра. А сейчас — спать. Он щелчком отправил окурок за край каменной осыпи, в пропасть. Повернулся и, наклонив голову, без шума нырнул в узкий проем входа, в коридор, все изгибы и неровности которого за четыре с половиной недели выучил уже, как свои пять пальцев.

Едва только его затылок коснулся грубого, обтянутого брезентом лежака, сооруженного из травы и тонких веток, как Суворин мгновенно погрузился в здоровый сон без сновидений.

— А про тебя так и не знаем ничего, — задумчиво протянул Чепрагин, не отрываясь от окуляров бинокля, снабженного системой ночного видения.

Его тихий, почти на грани слышимости шепот вплелся в негромкое шуршание дождевых нитей, протянувшихся между небом и землей, и тут же был унесен дуновением проснувшегося к вечеру ветра.

Ветер, дождь, слякоть… Чертова осень.

Суворин шевельнул упертыми в рюкзак локтями, разминая затекшие мышцы плеч. Покрутил головой — шея тоже за полтора часа сделалась точно каменная. Он расслышал только обрывки сказанного лейтенантом, но интуитивно восстановил недостающее, и сам вопрос был ему теперь понятен. Да, вчера он не стал распространяться о собственной персоне, о чем не жалел совершенно — еще раз перебирать в памяти все, о чем и так забыть до сих пор невозможно… В другой раз. То есть — никогда.

Поэтому он, тоже не прерывая наблюдения, едва разлепив запекшиеся губы, ответил Чепрагину, не поворачивая головы:

— Вернусь — расскажу.

Тот кивнул, будто возвращение Суворина было делом раз и навсегда решенным.

Седой чуть изменил настройку тепловизора — ему казалось, что струи дождя размывают и без того дрожавшие контуры часовых, прохаживающихся вдоль проволочного заграждения. Это раздражало и требовало принятия неотложных мер. Конечно, от его манипуляций изображение четче не стало, но зато появилось чувство удовлетворения от честно выполненного долга. Сделал, мол, все, что мог; если кто может, пусть сделает больше.