Эстер прижимается к полу.

– Надо спускаться! Бежим вниз! – шепчет она.

Мириам не отрывает глаз от окна.

– Можешь идти, – бросает она через плечо.

Все население дома 30 по Папендаммштрассе просыпается и слушает сирены, заглушаемые торопливым тявканьем зенитных пушек; потом люди организованно спускаются в подвал и теснятся там все вместе в темноте.

Эстер остается с Мириам. Неспешно, почти лениво самолеты снижаются над городом. Из темноты яркими прерывистыми вспышками им навстречу летят трассирующие пули. Держа строй, самолеты соскальзывают все ниже. По единому сигналу их бомболюки одновременно открываются, и оттуда сыплются бомбы; в мгновение ока тысячи черных точек, видимых на фоне освещенных участков неба, все ускоряясь, устремляются к земле. Отбомбившись, самолеты набирают высоту. Бомбы падают наискось.

Эстер думает: полчища саранчи. Несметные птичьи стаи.

Из своего слухового окошка девочки наблюдают, как где-то в двадцати кварталах от них зажигательные бомбы пробивают крыши домов и внутренность каждого дома вскрывается, наполнившись светом. Белое фосфорическое пламя, как вода, течет по водостокам. Проходит несколько секунд, и возникшие в разных местах пожары соединяются; скоро пламя охватывает целые кварталы. Поднявшиеся над ними облака дыма и пепла подсвечиваются разными цветами – зеленым, красным, лиловым. Пламенеют целые сектора небосвода – горят, а потом вновь исчезают во тьме. Эстер кажется, что, глядя в небо, она видит внутренность огромного электрического мозга. И из этого мозга на город сыплются объятые пламенем листки бумаги и подушки, книги и кровельные дранки – все это огненным дождем неспешно опускается на улицы и дома.

Она видит золотой маятник, качающийся в пространстве. Слышит женский голос, рассказывающий старинную историю: И взорвался над миром свет, распавшись на тысячу тысяч осколков, и эти осколки падали на все живые твари и все сущее под небом.

Она вытирает глаза.

– Ах, ах, ах, – восхищается Мириам. – Schön, am schönsten! Красиво-то как, какая красотища!

19

В Огайо приступы текут сквозь Эстер потоком. Из височной доли ее мозга постоянно изливается электрохимическая пульсация, которая сбивает координацию запуска механизмов сознания. У нее цепенеют руки, голова заваливается назад. Вместе с тем припадки больше не выключают ее сознание, а даже как бы усиливают его. Правым глазом она видит, как Роберт поворачивает ее на бок и держит за руку; левым наблюдает, как деревья мало-помалу тонут среди теней.

Что ж, говорит она Роберту в один из моментов просветления, не исключено, что человек способен воспринимать болезнь как особого рода здоровье.{130} Не исключено также, что не всякая болезнь у тебя что-то отнимает, делает жизнь беднее. Может быть, то, что сейчас с ней происходит, это открывшийся проход куда-то, преддверие какой-то миграции. Может быть, как раз это и увидел в ней доктор Розенбаум; может быть, именно об этом он думал, когда рассматривал разрисованный ею белый платяной шкаф, – ну, то есть тогда, под вечер на чердаке дома 30 по Папендаммштрассе: что в ней есть нечто такое, что стоит спасать.

Роберт смущенно кивает. Он приносит ей суп; приносит треугольные гренки. Родителям он говорит, что Эстер поправляется. Что она по-прежнему кремень, несокрушима, как и прежде.

Во время припадков Эстер наблюдает за тем, как Мириам водит группы девочек через обезлюдевший город к высокому зданию с радиомачтой на крыше. Взглянув на вспыхивающий маячок на самом верху, девочки поднимаются по длинным маршам лестницы на двадцатый этаж. Их голоса Эстер слышит то в ванной, то в кровати, то когда сидит ясным днем на веранде. Сидит очень тихо; слышит, как шелестят листья; слышит, как детские голоса, которые доносятся ей в те моменты, когда замирает ветер, то и дело срываются. Вот маленькая девочка говорит:

– Но он же даже не подключен!

– Дайте-ка я, – раздается чей-то голос, почему-то вдруг многократно усиленный. – Мой папа работал в мебельном магазине. По пятницам мы зажигали свечи, соблюдали шаббат. Даже когда я жила уже в доме Хиршфельда, я все еще думала, что так делают все. О том, что мы евреи, я узнала, только когда нас заставили нашивать желтые звезды, и я спросила фрау Коэн, зачем это.

Тут к микрофону подходит другая:

– О’кей, ладно. У меня есть дядя в Соединенных Штатах. Когда мне было тринадцать (мои родители тогда уже много лет как померли), фрау Коэн написала ему письмо, в котором спрашивала, не может ли он оплатить дорогу. Ну, то есть мне. Не может ли он найти там место, где я бы поселилась, кормить меня и все такое. В общем, вызволить меня из Гамбурга. Я попросила ее, чтобы она не писала, что ему придется меня кормить. Велела написать, что я сама найду себе пропитание. Дядя очень скоро нам ответил. «Здесь нынче трудные времена», – написал он.

Долгая пауза. Эстер закрывает глаза. Слышит, как чей-то голос говорит:

– Ну… он же не знал.

Иногда она видит девочек прямо здесь, над ее огородом. Они устало поднимаются по длинной многопролетной лестнице, младшие держатся за руки старших; потом они садятся на двадцатом этаже в большом квадратном зале – где-то в четверти мили над двором дома Эстер – и по очереди подходят к микрофону, а некоторые, сплетя пальцы на затылке, ложатся навзничь и слушают, как налетающий из гавани ветер гудит в выбитых окнах, что на сотню футов выше вершин деревьев.

Глядя в темноту двора, Эстер шепотом произносит их имена. Элен, Бела, Регина, Анита, Зита, Инга, Герда, Эльза, Мириам… Роберт сидит здесь же, рядом с ней.

– Расскажи мне о них, – говорит он.

– Что сейчас вспомнишь? Анита Вайсс шепелявила. У нее то и дело кончик языка между зубов попадал. Зите вечно волосы в глаза лезли. А у Регины волосы росли этаким мыском, выдававшимся на лоб. Другие девочки не любили ее, говорили, что она гадина, но я-то думаю, она просто очень боялась. Она не верила в возможность какого-то постоянства.

– А кто была твоей лучшей подругой?

– Мириам, – тихо отзывается Эстер. – Я любила ее. Она была старше меня. Тогда она была всего на пару лет младше, чем ты сейчас.

Роберт подает ей кружку чая. Проходит то ли минута, то ли час. Почему, удивляется Эстер, многие думают, что жизнь ведет нас сквозь время куда-то вперед? Откуда мы знаем? Может, мы движемся внутрь времени, к его сердцевине, к нашей собственной сердцевине? Ведь именно так чувствует Эстер, сидя на веранде дома в Джениве (штат Огайо) последним летом своей жизни; у нее такое ощущение, будто ее влечет по некоему пути, который ведет все глубже внутрь, в крошечное, спрятанное от всех королевство, конечное ее прибежище, которое все эти долгие годы ее ждало, таясь у нее же внутри.